Эразм Роттердамский (Erasmus Roterodamus), Дезидерий (Desiderius) (28.10.1469, Роттердам, - 12.7.1536, Базель), нидерландский учёный-гуманист, писатель, филолог, богослов, виднейший представитель северного Возрождения. Образование получил в Парижском университете (1495-99). Жил во Франции, Англии, Германии, Италии, Швейцарии, пользовался всеевропейским признанием. Писал на латыни, универсальном языке образованной Европы того времени.
Решающими для формирования творческой личности Эразма Роттердамского были нидерландский мистицизм и гуманистическая образованность, а также влияние кружка т. н. оксфордских реформаторов (Дж. Колет и др.), призывавших к новому, углублённому, научно-обоснованному прочтению священных текстов христианства. Э.Р. осуществил первопечатное издание греческого оригинала Нового завета со своими обширными комментариями (1517) и собственный латинский перевод (в изд. 1519). Он создал стройную систему нового богословия, которое называл «философией Христа». В этой системе главное внимание сосредоточивается на человеке в его отношении к богу, на нравственных обязательствах человека перед богом; проблемы спекулятивного богословия (сотворение мира, первородный грех, троичность божества и др.) обходятся Э. Р. как не имеющие жизненно важного значения и принципиально не разрешимые. Он стал главой течения в гуманизме, получившего название «христианский гуманизм». Э. Р. выступал против обмирщения церкви, культа реликвий, монашеского паразитизма и пустосвятства, бездуховной обрядности и потому был предтечей Реформации. Но не менее последователен был он и в неприятии фанатизма, жёсткого догматизма и особенно беспредельного унижения человека перед богом, характерного для лютеранства; поэтому он порвал с Лютером, которого ранее поддерживал. Его позиция не удовлетворяла ни одну из враждующих сторон, он вынужден был бежать из Лувена и из Базеля, спасаясь от религиозного фанатизма лувенских католиков (1521) и базельских церковных реформаторов (1528).
Из огромного наследия Э. Р. наиболее известны «Похвала Глупости» (1509, русский перевод 1960) и «Разговоры запросто» (1519-35, русский перевод 1969). Первое сочинение - сатира философская, второе - по преимуществу бытовая, но оба построены на общем фундаменте: убеждённости в противоречивости всего сущего и зыбкости рубежа между противоположностями. Госпожа Глупость, поющая хвалу себе самой, легко оборачивается мудростью, самодовольная знатность – тупой низостью, безграничная власть – худшим рабством, поэтому драгоценнейшим правилом жизни становится призыв «ничего сверх меры!». В этой убеждённости – суть идейной позиции Э. Р., обнаруживающейся и в других его произведениях. Сб. «Пословицы» («Adagia», 1500) включает изречения и поговорки античных писателей с комментариями.
Публицистична большая часть педагогических, нравственно-поучительных, богословских сочинений Э. Р.: антилютеровский трактат «О свободе воли» (1524), «О достойном воспитании детей с первых лет жизни» (1529) и др. Сохранилась обширная переписка Э. Р., который был большим мастером эпистолярного жанра.
Размышляя об истории, о выработанных ею ценностях, передаваемых людьми из поколения в поколение, мы обращаем свое внимание на одну, быть может, самую значительную в духовном багаже человечества, и имя этой ценности – гуманизм. Хорошо известна роль гуманистов эпохи Возрождения в истории европейской и мировой культуры, в частности и, в особенности в истории философии. Гуманистическое движение, поставившее в фокус своих стремлений многообразные интересы человека и систематически противопоставлявшее их преобладавшему в средневековой культуре теоцентрическому мировоззрению, возникнув в итальянских городах в XIV в., расширяясь в XV, к концу этого столетия стало важнейшим явлением духовной жизни и образованности ряда западноевропейских стран. На всех языках мира слово «гуманизм» означает одно и то же: человечность, любовь и сострадание к людям, к угнетенным и униженным эксплуатацией или деспотией и всегда связано с признанием самодовлеющей ценности человеческой личности и всего богатства ее жизненных, творческих проявлений. И именно поэтому нам особенно дороги и близки имена тех, сколько бы столетий ни отделяло время их жизни от нашего времени, кто посвятил себя служению этой простой и великой идее. Идее, дающей нам верный ориентир в оценке событий или, говоря словами Н.И. Конрада, позволяющей правильно отнестись ко всякому мрачному в истории – к тому океану горя и страданий, в который была ввергнута и продолжает быть ввергнутой значительная часть человечества, назвать зло злом, насилие насилием, преступление преступлением, бесчеловечность бесчеловечностью.
И хотя эта идея существовала в разные эпохи и у разных народов в своем особенном содержании и была всегда включена в системы различных идеологических воззрений, соответствующих тем или иным социальным структурам, она сквозной нитью проходит через всю историю человеческого общества и степень ее зрелости и развития в значительной мере определяет то, что мы именуем человеческой культурой, прогрессом и цивилизацией. И именно поэтому нам так дорого и близко имя Эразма, Роттердамского, выдающегося ученого-гуманиста, еще на заре нового времени заложившего те традиции вольномыслия и интеллектуализма, гуманизированной науки и нравственной идеологии, разумного общежития и миролюбивой политики, без которых мы не представляем сегодня ни нашу современность, ни наше будущее. Культурно-историческая и социальная наполненность деятельности гуманистов определялась в первую очередь их страстной заинтересованностью в судьбе духовного наследия античности, с которым европейское средневековье было знакомо плохо. Именно с этой стороной гуманистического движения и связано в первую очередь определение всей эпохи Возраждения, само наименовенование которое несет критически-отрицательную нагрузку по отношению к феодально-средневековой культуре, обосновавшейся схоластической философией. В эту великую работу гуманистов, начавшуюся в Италии еще в XIV в., Эразм внес огромный вклад.
Эразм Роттердамский (1469-1536), некогда литературная гордость и слава своего времени, неутомимый популяризатор античной мысли, признанный глава «европейской республики гуманистов», филолог и педагог, богослов и моралист, он известен сегодня, пожалуй, лишь благодаря своей «Похвале Глупости» - шуточному, сочинению, содержащему парадоксальное доказательство того, что в человеческой жизни все в конечном счете подчинено прихоти глупости, и вместе с тем язвительную сатиру почти на все сословия и институты средневековой феодальной Европы. Написанное в форме монолога, произносимого госпожой Глупостью, восторженно распевающей самой себе дифирамбы, в традиции позднесредневековой «дурачествующей» литературы, оно содержит многочисленные гротескные наброски типажей современников. Купцы и монахи, правоведы и философы-схоласты, грамматики и поэты, диалектики и риторы, короли и придворные, богословы и епископы, кардиналы и римские папы длинной вереницей дефилируют здесь перед читателем, демонстрируя неразумность своего существования и каждый – особую форму присущей ему глупости.
Эта книга Эразма, плод едва ли не недельного озор¬ного творчества, лежит у истока той великой сатириче¬ской традиции, которая от Рабле, Бена Джонсона и Мольера, Свифта и Вольтера проходит через всю евро¬пейскую литературу вплоть до Салтыкова-Щедрина, А. Франса и Б. Шоу и так прочно устояла перед лицом времени благодаря гуманистическому, вечно современному характеру ее иронии. Иронии скептической, антидогматической по своей природе, свободно играющей противоположностями, доктринерски не морализирующей, не поучающей, но исполненной снисхождения к роду человеческому, сохраняющей дистанцию по отношению ко всем вещам и насмешливо взирающей на них с высоты свободы и объективности. И вместе с тем эта книга, как сжатая пружина, как взрывчатая масса, скрывает в себе разрушительную динамическую силу. Когда дело касается не «общечеловеческих» состояний, а злободневных вопросов христианской религии и церковных злоупотреблений, ее ирония становится острой и серьезной, шутливый, снисходительный юмор перерастает в обличение и за речью госпожи Глупости мы можем отчетливо расслышать негодующие слова самого Эразма, сурового критика эпохи, «Иоанна Крестителя» Реформации, как назвал его французский просветитель Пьер Бейль.
Действительно, значение творчества Эразма Роттердамского далеко выходит за рамки чисто литературной традиции. Истинное дитя гуманистического Возрождения, оно в полной мере может быть оценено и понято лишь в свете событий и итогов той беспрецедентной для всей предыдущей истории Западной Европы идейно-религиозной борьбы, которую мы именуем Реформацией и которая ознаменовала собой «буржуазную революцию № 1 с крестьянской войной в качестве критического эпизода» (Ф. Энгельс).
Над средневековым европейцем со дня его рождения до самой смерти довлела сложная иерархическая организация католичества. Церковь делала все, чтобы предстать :перед глазами верующих в величии своего непоколебимого авторитета. От каждого она требовала согласия с тщательно разработанной, всеобъемлющей системой догматов, отдельные части которой трудами поколений теологов и схоластов были воедино связаны и подчинены целому. Авторитет вселенской церкви поддерживали армии князей и монархов, ее учение распространяли армии монахов, на страже ее догматики стояли инквизиция и университеты. В руках ее многочисленного духовенства находилась сложная система церковных ритуалов и обрядов, посредствам приобщения к которым человек только и мог осуществлять истинную духовную, та есть религиозную, жизнь. Все это составляло основу могущества католической церкви, не только идеологического, но и материального. Церковь была крупнейшим феодалом и нещадно эксплуатировала и обирала народы Европы.
Ее гнет был особенно ощутим в Центральной Европе - в Германии, в которой по крайней мepe четверть всех земельных владений находилась в руках духовенства. Эта страна, политически раздробленная и раздираемая противоречивыми интересами различных сословий, служила поистине дойной коровой для папского Рима. Нигде церковные сборы не взыскивались с большей строгостью и цинизмом и не сопровождались та-ким грубым насилием и изощренным злоупотреблением, чем здесь. Все эта, естественно, возбуждало национальное чувство и становилось тем пунктом, в котором разнообразные сословные интересы в конце концов сложились в одну равнодействующую силу оппозиции против римской курии. Именно здесь, в среде ученой интеллигенции, и создаются два самых замечательных антиклерикальных и антисхоластических произведения гуманистического возрождения - «Похвала Глупости» и «Письма темных людей».
В «Похвале Глупости» Эразм Роттердамский блестяще изобразил этот клерикальный цирк, этот священ¬ный вертеп марионеток: монахов, «читающих в церквах ослиными голосами не понятные им псалмы», назойливых, бесстыдных лицедеев и вымогателей, уверенных, «что высшее благочестие состоит в строжайшем воздержании от всех наук и лучше всего - вовсе не знать грамоты»; эгоистичных, алчных епископов, «лишь об уловлении денег воистину пекущихся... и здесь, как подобает епископам, смотрящих в оба»; ко всему равнодушных священников, «Выискивающих в старинных грамотах все, чем можно напустить страху на простой народ и заставить его вносить более чем десятую часть урожая»; доктринеров-теологов, которые, пустословя, думают, «будто силлогизмами своими поддерживают готовую рухнуть вселенскую церковь», сами «донельзя
собой довольны, сами себе рукоплещут» и вместе с тем мнят себя «цензорами всего круга земного, требуя отречения от всякого, кто хоть на волос разойдется с их очевидными и подразумеваемыми заключениями».
Устами своей поверенной - Глупости Эразм ехидно подсмеивался над языческим поклонением святым мощам и иконам, над всеми этими ритуалами и атрибутами «внешней религиозности», составлявшими источник могущества и злоупотреблений церкви, и от души потешался над ее смехотворной теологией, всерьез решающей проблемы: «какими путями передается потомству язва первородного греха, каким способом, какой мерой и в какое время зачат был предвечный Христос в ложеснах девы, в каком смысле должно понимать пресуществление, совершающееся при евхаристии... в какой именно миг совершилось божественное рождение? Возможно ли предположение, будто бог-отец возненавидит сына? Может ли бог превратиться в женщину, дьявола, осла, тыкву или камень? А если бы он действительно превратился в тыкву, могла ли бы эта тыква пропове-довать, творить чудеса, принять крестную муку?»
Все без исключения труды Эразма написаны им на латинском языке. Известна та огромная социально-мировоззренческая роль, какую сыграло возрождение уже итальянскими гуманистами XIV в. (Петрарка и др.) языка Цицерона в их борьбе против схоластической учености, тоже пользовавшейся лвтинским языком, но утратившей его классические формы. Возвращение к ним стало одним из важнейших направлений антисхоластической оппозиции гуманистов. Хотя некоторые из них писали и на родных языках – итальянском, французском, английском, латынь оставалась главным языком науки, международного (по крайней мере, в пределах Европы) общения ученых. Роттердамец стал блестящим мастером латинского языка; он считается крупнейшим латинистом эпохи Возрождения. Стиль его произведений отличается изяществом и непренужденностью. По сути дела, мертвый язык (которым владел тогда лишь незначительный процент людей, прошедших длительную учебу) под егопером становиляс живым, позволявшим выразить любую мысль и отразить сложную психологию человека той эпохи.
Однако острая критика клерикализма и. религиозной схоластики у северных гуманистов сочеталась с существенно иным отношением к церковным и религиозным вопросам, чем, например, у итальянских. Среди последних, лучше, чем кто-либо, знакомых с лицемерием, алчностью и разложением, царящими в святом городе, но фактически пользовавшихся всеми выгодами, которые приносила их стране существующая система, а порой и прямо искавших покровительства кардиналов и пап, господствовало глубоко безразличное, если не пренебрежительное отношение к вопросам христианской религии, этики и ортодоксии. Возрождение античной древности поглощало все их внимание, христианскую же древность они презирали так же, как и современность. Их гуманизм был исполнен языческого гедонизма и жизнерадостного, почти атеистического вольномыслия.
Напротив, для северных гуманистов, народы которых ощущали всю тяжесть гнета римской церкви и давления ее идеологии, характерен пристальный интерес к вопросам религии, морали и реформы церкви. Их отношение к христианской религии, вне которой духовная жизнь европейских народов в ту эпоху была совершенно немыслима, оказалось более основательным. Тому во многом способствовала подчиненность политически раздробленной Германии римско-католической церкви, цинично обиравшей послушную паству, используя получаемые – все с новыми вероисповедными ухищрениями – средства для более чем безбедной жизни итальянских князей церкви (прежде всего римских). Сказанное обьясняет повышенный критицизм Эразма по отношению к официальной католической церкви, а вместе с тем и его весьма серьезный интерес к проблемам религии вообще, христианской в особенности. Гуманизм Эразма Роттердамского поэтому выступал в одеянии христианского благочестия и сочетался с идеями внутренней церковной реформы и реставрации «евангельской чистоты» первоначального христианства. Осуждая церковную коррупцию и ту наyкообразную доктрину, которую представляла собой теологизированная религия, этот интеллектуал до мозга костей вместе с тем защищал христианство как «религию сердца», как этический «дух веры». Хорошо знакомая позиция! Потом она еще не раз повторится в великих переломных этапах истории человечества. Критика морали здесь всегда будет предшествовать критике оружием. Жан Жак Руссо и Лев Толстой для других эпох и для других народов, попытаются осуществить эту еразмовскую миссию «нравственного очищения» духовной атмосферы общества перед грядущей бурей великих революций.
Гуманист и просветитель, стоящий у порога современной европейской культуры и цивилизации, Эразм еще, кажется, исполнен незамутненной веры в решающую и преобразующую силу идеологии, в великую миссию «рыцарей пера», в успех их крестового похода против невежества, варварства и мракобесия. Понимал ли он, что в условиях существующего общества даже самая искренняя и гуманная идеология, если только она становится господствующей, берется на вооружение государством и обрастает организацией, неизбежно чревата своей противоположностью? Разве как знатоку истории христианства ему не были известны превратности многочисленных попыток реформировать святую церковь изнутри, плачевные последствия подвижнических начинаний бенедиктинцев, бернардинцев, доминиканцев и францисканцев? Или же в подобных превратностях он видел лишь неизменно присущую человеческому роду гримасу Глупости - вечную Тень всего человеческого, которая, однако, подобно сказочной Тени из пьесы Шварца способна и порабощать человеческое?
Так или иначе, но Эразм стоически отстаивал простые, ясные и естественные нравственные ценности. Этот стремившийся к творческому уединению и очень разборчивый в общении с людьми интеллигент, не раз подтрунивавший над глупостью черни и писавший на искусственном, вненационалыном языке - классической латыни, мыслил мудрыми народными понятиями: «в народе принято называть человечным все то, что служит признаком благожелательного отношения людей друг к другу; таким образом, слово «человечный» обозначает нравственные, а не физические свойства человеческой природы».
Именно такое «очеловеченное» христианство, возрожденная и усвоенная античная мудрость вместе с новой гуманистической светской культурой должны были, по мнению Эразма, стать источником идейного и нравственного обновления европейского общества и прежде всего положить конец кровопролитным распрям наций, разжигаемым тщеславием князей и фанатизмом религиозных сектантов. Ибо Эразм, первый европейcкий теоретик пацифизма, в войнах видел самое страшное проклятие человечества, сближающее его с дикими зверями, первопричину всех бед и зол – загнивания всего цветущeгo, гибели всего здорового, разрушения всего прочного, уничтожения всего прекрасного и полезного. В преддверии революционного национально oсвободительного движения, в канун развития мощных центробежных социальных сил он питал иллюзию сохранения единого «христианского всесветного мира» и единой церкви как оплота и гарантии единой наднациональной всеевропейской цивилизации.
Поэтому-то он так много внимания уделял религиозным и теологическим вопросам. Глубокий эрудит, знаток языков и проницательный исследователь, Эразм Роттердамский проделывает грандиозную работу по критическому сопоставлению, исправлению и изданию текстов священного писания и трудов отцов церкви. Он переиздает примечания к Новому завету итальянского гуманиста Лоренцо Валлы - первое произведение библейской критики Возрождения. Он издает сочинения ранних христианских писателей Иринея и Киприана и «учителей церкви» Иеронима, Августина и Златоуста, пишет к ним предисловия и примечания. Он выпускает исправленный им самим греческий текст Нового завета с переводом на латынь и комментариями. Это издание представляло первую попытку посредством сопоставления рукописей и применения методов исторической критики получить точный текст, а в комментариях содержало прямое и рациональное толкование тех мест, в которых ортодоксальные католические теологи усматривали особый иносказательный или высший мистический смысл.
Нет, Эразм не был похож на тех комментаторов священных и классических книг, ослепленных и одержимых в своем преклонении перед авторитетами, которые, «встречая у апостолов в писаниях что-либо нелепое или недостаточно ученое... не осуждают этих мест, но сообщают им пристойное толкование». Эразм отмечает многочисленные неувязки и противоречия в тексте писания, неточности и ошибки в суждениях евангели-стов и апостолов. Он ставит под вопрос аутентичность отдельных книг: считает Евангелие от Марка cокpaщeнием Евангелия от Матфея и сомневается, принадлежит ли Послание к евреям апостолу Павлу, а Апокалипсис Иоанну Богослову, намекая, не написана ли эта темная книга еретиком Керинфом. Он указывает, как редко Христос в Новом завете именуется богом и что святой дух ни разу не носит такого имени. Он высмеивает тех, «кто описывает преисподнюю с такими подробностями, словно много лет были гражданами этой республики», и заявляет, что в действительности нет никакого иного огня, в котором мучился бы грешник, и нет другого адского наказания, кроме постоянной душевной тревоги, сопровождающей грешный образ жизни.
Давно уже забытые работы Эразма Роттердамского, которым он отдал большую часть жизни, имели значение, далеко выходившее за рамки непосредственных намерений их автора. Эразм, который надеялся исправлением христианских источников и своим толкованием их достичь согласия и понимания в религиозных вопросах, на деле способствовал распространению недоверия к их каноническому толкованию и создал тот арсенал, из которого брали свое идеологическое оружие различные реформаторы церкви в своей ожесточенной, борьбе как с папистами, так и друг с другом. Он хотел своими трудами укрепить дух «иcтинной веры», но, однажды применив к «священным» книгам строгий филологический анализ, тем самым подготовил почву для научной и рационалистической критики Библии, той критики, которую впоследствии развернули Спиноза и Гроций, Лессинг и Гердер. И наконец, редуцировав христианскую идеологию к чисто человеческой нравственной основе, он тем самым лишал ее того ореола тайны и мифа, в которых более всего заинтересованы власть предержащие. Таков, быть может, самый значительный результат его деятельности на богословском поприще, ибо Эразмом тем самым подрывалась не какая-то определенная частная мифология, но и весь ,способ, стиль мифологического мышления вообще. И это был как раз тот пункт, в котором Эразм был неприемлем ни для протестантов, ни для католиков и в котором он возвышался над ними и над бесчисленным сонмом прочих богословов, церковных реформаторов и основателей религиозных сект. «Человеческое значит для него, больше, чем «божественное»,– раздраженно бросил по его адресу Мартин Лютер. А католическая церковь, очень скоро разобравшись во всех этих писаниях Эразма, под предлогом содержащейся здесь арианской и пелагианской ереси осудила их и объявила весь «эразмизм» еретическим учением.
Внеся весомую лепту в идейную подготовку Реформации, Эразм Роттердамский, однако, не принял ее, как, впрочем, не приняли ее и большинство других немецких ученых-гуманистов – Иоганн Рейхлин и Крот Рубеан Муциан Руф и Виллибальд Пирккеймер, как не принял ее и друг Эразма английский утопист и гуманист Томас Мор.
Не всем, даже самым блестящим, теоретикам дано стать великими практиками и преобразователями жизни. «Иоанн Креститель» Реформации в отличие от евангельского Иоанна не стал ни ее героем, ни ее мучеником. Этому кабинетному ученому и воинствующему, но стоящему «только за самого себя» литератору не были даны ни сила убежденности Мартина Лютера, ни классовый инстинкт Альбрехта Дюрера, ни революционная воля Ульриха фон Гуттена. Подвижничество было вообще чуждо его натуре, начисто лишенной пафоса борьбы, а его академический скептический ум усматривал лишь относительность и условность во всех человеческих деяниях, страстях и понятиях. .отдаться целиком какой-либо идее, в существующем антагонизме решительно встать на чью-либо сторону - не слишком ли большая цена за истину не только не доказанную, но и довольно сомнительную. И разве не приводят многие из них в конце концов к целям очень отличным от тех, какие первоначально искренне воодушевляют их поборников? И разве не оборачивается тогда непосредственная вера новой догмой, энтузиазм - новым насилием, а революционеры - новыми консерваторами? Да, Эразм Роттердамский проницательно и раньше других усмотрел в протестантизме и нетерпимость к свободной воле, и обскурантизм, и новую схоластику – все то, что так отталкивало его от католицизма. В двух враждующих партиях он увидел некое врожденное сродство, в неистовых поборниках «нового Евангелия» – тех же фанатиков, ханжей и тиранов, в новой теологии – доктрину, быть может, не столь логически обработанную и
систематизированную, как католическая, но столь же противную свободному критическому мышлению и науке. Все это было совершенно чуждо его ясному гармоническому восприятию мира, органически не приемлющему никакого насилия, никакого раздора, никакой
догматической односторонности, никакой мистики и экзальтации.
Хapaктepy, уму, всей личности Эразма претило средневековье – средневековые формы жизни, религии, науки, нравственности. Претили ему и средневековые способы изживания средневековья. И когда в Германии вспыхнула ожесточенная, социальная и религиозная борьба, Эразм надолго занял позицию стороннего наблюдателя, отпуская по адресу лютеран замечания не менее язвительные, чем те, которые он в свое время адресовал католикам. И здесь, мы опять сталкиваемся с эразмовской иронией – теперь уже не с литературной, а с его жизненной позицией. О подобной иронии Томас Манн скажет впоследствии следующие замечательные слова: «Ирония – пафос середины... Она и мораль ее, и этика», интеллектуальная оговорка, «она резвится между контрастами и не спешит встать на чью-либо сторону и принять решение: ибо она полна предчувствия, что в больших вопросах, где дело идет о человеке, любое решение может оказаться преждевременными несостоятельным и что не решение является целью, а гармония, которая, поскольку дело идет о вечных противоречиях, быть может, лежит где-то в вечности, но которую уже несет в себе шаловливая оговорка по имени Ирония».
Именно иронией Эразм Роттердамский, этот убежденный и безнадежный защитник всечеловеческого согласия, терпимости и сотрудничества, в дни торжества фанатичного подвижничества и вульгарной нетерпимости прикрывал свою сокровенную мечту воспитать человечное в человеке, а таким образом и гармоническое человеческое сообщество путем просвещения и приобщения к гуманистической этике и культуре. И этой своей мечте, светлой и трагической утопии, Эразм, одинокий и почти растерявший все, свое влияние миротворец, остался предан до конца.
И все же в конце концов Эразм выступает против Лютера. И дело, конечно, не только в том, что ему, утонченному интеллигенту, претит демоническая, необузданно, страстная натура этого бунтаря, прирожденного трибуна и организатора, холодного схоластического диалектика и одновременно восторженного, упоенного словом божьим пророка. Нет, Эразм обращает свою критику против учения Лютера, усмотрев содержащуюся в нем безнравственность, развращающее презрение к человеку, к его личности, разуму и доброй воле. Здесь, как и всегда, он стоит на своих незыблемых позициях: «человеческое значит для нeгo больше, чем божественное».
Бросив дерзкий вызов всей римско-католической церкви, заклеймив папу как антихриста, а его престол как седалище сатаны, Мартин Лютер, этот вождь немецкой Реформации, с полным правом мог заявить: «Я напал не только на злоупотребления, но и на учение папы, я укусил его в сердце». Однако, выдвинув антиклерикальные и демократические принципы «о священстве всех верующих» и «об оправдании одной верой», протестантские реформаторы вскоре почувствовали и все неудобства того, что авторитетом священного писания уже нельзя пользоваться в интересах руководства массами. Энергичные слова доктора Мартина: «Всем и каждому христианину подобает знать и обсуждать учение; подобает, и пусть будет проклят тот, кто на йоту суживает это право» - в перипетиях широкого народного движения, всколыхнутого Реформацией, оборачивались весьма нежелательным образом. Уже становилось невозможно контролировать все те разноречивые выводы, которые каждый мог делать и делал истолкования Библии. И тогда Лютер принимает поистине диктаторское решение. Он заявляет, что тот, кто смотрит на вещи не так, как он, Мартин Лютер, есть еретик и богохульник. Он обрушивается на саму способность человеческого разумения – «вера способна свepнуть шею разуму и задушить зверя... этого свирепейшего и вреднейшего врага Божия». Он провозглашает фатальную предопределенность всех мыслей и действий человеческих. Человек ничтожен и слеп, он неспособен отличить истину от лжи, добро от зла. Человек не свободен в своей воле, он должен лишь слепо верить и смиренно молить творца о милости и благодати. А если человек высокомерно полагается на свои силы и понимание, он совершает смертный грех.
Революционер, разбивавший вековые кумиры и пробудивший в народе жажду свободы, теперь выступал как узурпатор и обскурант. Случай трагический, но отнюдь не единственный в истории великих революций человечества. Сам доктор Мартин, по существу чуждый гуманистической культуре Возрождения, воспитанный в духе средневековых мистических учений Экхарта и
«Theologia deutsch», весьма искренне и драматично переживал эту коллизию. Его душевные мучения и борения с «искушениями дьявола» могут послужить по учительской темой для психологической повести об историческом деятеле подобного рода.
Были ли до конца понятны современникам Эразма смысл и ценность его деятельности, его произведений, всей его личности? Не заглушили ли религиозно-схоластические споры Реформации и сменявшие их споры оружием его настойчивого. голоса, взывавшего к разуму, терпимости и взаимопониманию? Его современники Лютер и Меланхтон видели в нем скептика и насмешника, нового Эпикура и Лукиана. В глазах благочестивых католических теологов он пользовался ненамного лучшей ,репутацией. Его острое и точное перо всегда защищало такую точку зрения, которую никак не мог ли принять ни протестантские, ни католические его противники. И Конечно, же, не прав наш современник Бертран Рассел, считающий, что выступление против Лютера «еще более толкнуло Эразма в объятия реакции». Эразм всегда оставался самим собой. Он оставался верен своим взглядам и принципам и тогда, когда благожелательно поддерживал первые ростки Реформации, и когда резко осуждал Лютера, благословлявшего кровавую расправу над восставшими крестьянами. Как говорится, «богу - богово, а кесарю - кесарево», и нет ничего несправедливее, чем порицать Эразма Роттердамского за то, что он не был Мартином Лютером, или же за то, что он не стал на его сторону. Это правда, что Эразм не имел силы Лютера, но он не имел и его слабостей. Он был человеком, поистине олицетворяющим гуманистические и просветительские тенденции этой сложной, противоречивой и великой эпохи - европейского Возрождения. Он был провозвестником нового стиля мышления, непредвзятого и критического, трезво осознающего как достоинства, так и относительность добываемых им истин. Он был основaтeлем новой гуманитатарной науки, понимающей и воспрнимающей все то богатство идей, на котором только и может зиждиться подлинная цивилизация. Он, наконец, был душой новой образованности, сознательно и последовательно ставящей во главу угла «человеческое» и все то, что, способствует свободному развитию человеческого ума, чувства и воли. И коль скоро мы признаем не только преемственность производства и дел, но и идейной, научной и нравственной информации, мы не можем не воздать должное труду жизни Эразма Роттердамского.
...Сквозь века и поколения доходит до нас голос Эразма, устоявший в смене столетий и в чем-то вечно созвучный времeни. То это голос восхваляющей себя Глупости, очень довольной тем, что она не устает находить свое пpичудливое отражение в самых разнообравных человеческих и общественных проявлениях. То это «жалоба Мира», вот уже столько столетий взывающая: «Поймите, какая огромная сила таится в согласии множества, противостоящего тирании знати!..
Большая часть народа ненавидит войну и молит о мире, лишь немногие, чье подлое благополучие зависит от народного горя, желают войны. А справедливо или нет, чтобы их бесчестность имела большее значение и силу, чем воля всех добрых людей, судите сами».
То это голос доброго мудреца с чуть лукавой усмешкой, изрекающего многозначительные сентенции: «Вы видите, что уже изменяется мировая сцена: надо или снять с себя маску, или каждому играть свою роль».
Фундаментальную идею любого просветительства составляет убеждение в принципиальном равенстве всех людей, одинаковости человеческой природы. По словам Энгельса, гуманистическое движение представляло собой «первую форму буржуазного просвещения». «Вторая, вполне зрелая форма буржуазного просвещения», говорится здесь же, наступает в XVIII в. Важнейший признак зрелости последней формы состоял в решительной борьбе против религии (прежде всего, конечно, христианской), с которой тогда почти неразрывно были связаны многочисленные суеверия, сковывавшие сознание миллионов людей. Всячески заостряя антеклерикальную направленность своих социальных идей, наиболее смелые просветители XVIII в. – великие французские материалисты Ламетри, Дидро, Гельвеций, Гольбах – доводили свой антиклерикализм до последовательного атеизма, который впервые в истории философии был развит на базе радикального материализма. Конечно, до такого философского уровня просветительства никто из гуманистов (несмотря на то что и среди них имелось немало убежденных антиклерикалов) подняться не мог – не в силу социальной осторожности (хотя и ею в ту эпоху совершенно невозможно было пренебречь), а вследствие искреннего убеждения в необходимости религии для духовной жизни общества (и в особенности для народных масс).
Эразм не составлял здесь исключения. По существу, он стал едва ли не самым едким антиклерикалом своего века (впрочем, если рассматривать его как философа, а не просто как писателя). Но антирелигиозным мыслителем Роттердамца назвать невозможно. Вместе с тем он один из главных философов Ренессанса, переосмыслявших, перетолковавших религию (в ее конкретной христианской форме). Но, чтобы подойти к этому важнейшему направлению философской деятельности Эразма, необходимо взглянуть на некоторые другие стороны его просветельства.
Эразм высмеивает тех, кто кичится «благородством своего происхождения», кого всесильная Глупость убедила, что «благородство зависит прежде всего от того, где издал ты свой первый младенческий крик». Подлинное благородство дано человеку не его принадлежностью к определенной семье, сословию. Благородство, конечно, явление сугубо духовного порядка, но от рождения оно никому не дается, а достигается тяжелым подвигом морального и интеллектуального самосовершенствования. Позиция просветительства выражалась у Эразма в убеждении, что не природа сама по себе, а целенаправленное воспитание формирует подлинного человека.
Другой момент его просветительства связан с резкоотрицательным отношением Роттердамца к суевериям, переполнявшим тогда сознание народных масс (да и верхов общества) и оказавшимся тесно связанными с христианской религией. «Утробе, конечно, выгодно, чтобы суеверия в народе христианском было как можно больше, благочестия – как можно меньше». Среди множества суеверий, против которых ополчился Эразм, обращают на себя внимание астрология и алхимия, имевшие в ту эпоху огромное воздействие на умы (и поступки) бесчисленного множества людей. На страницах «Домашних бесед» автор неоднократно высмеивает жульнические проделки алхимиков и астрологов.
Просветительские стремления Эразма имели под собой такую широкую базу, как отвержение чудес, необъяснимых явлений природы и человеческой жизни, вера в которые тоже переполняла тогда религиозное сознание. Между тем, если различные чудеса и имели место в далеком библейском прошлом, то «смешно, старомодно и совсем не ко времени, – подчеркивал автор «Похвалы глупости», – в наши дни творить чудеса». Да и во время Христа и его апостолов чудеса были дарованы лишь на краткий срок, чтобы преодолеть неверие в бога. И как не мало интересовался Эразм природой как таковой, он был убежден в наличии у нее твердых законов, исключающих чудеса. У природы множество тайн, которые очень трудно объяснить, но их не следует смешивать с совершенно необъяснимыми чудесами. Ранний этап просветительства гуманистов вообще и Эразма в частности, несмотря на всю их неприязнь к суевериям и возмущение жульничеством, паразитирующим на них, имел под собой, в общем, незначительную базу. Ее составляли немногочисленные тогда ряды гуманистической интеллигенции и некоторые передовые представители социальных верхов (не столь уж редко и власть имущих). Обираемый и угнетаемый народ, как не сочувствовал Эразм его бедствиям, в качестве объекта его просветительских устремлений фактически оставался вне досягаемости. Правда, здесь следует сделать важную оговорку, выявляющую религиозно-христианскую сторону Эразмова просветительства. Подчеркивая сугубо нравственную сущность священного писания, Роттердамец в своих произведеиях настаивал на том, чтобы оно было читаемо и простым народом. Необходимая предпосылка к тому – перевод Писания на живые языки.
Всемогущая глупость так или иначе ведет за собой самых различных людей всех состояний, притом нередко весьма образованных. Но, конечно, наиболее прочно она укоренена в народных массах. Морально они в целом, пожалуй, выше социальных, но необразованность народа создает особенно благоприятную почву для распространений нелепых и устойчивых суеверий, в силу чего ставит его в самом низу интеллектуального ряда. Эразм не раз выражал свой страх перед народом, который для него некий «исполинский, мощный зверь». Гуманист-сатирик раскрывал моральную неприглядность феодально-абсолютистских монархов своей эпохи. Но все же их тиранию он предпочитал той анархии, которая воцарялась, как он считал, когда народ сбрасывал узду угнетавших его властей (доказательство чему Эразм усматривал в событиях Крестьянской войны в Германии, весьма устрашивших Мора, да и многих других гуманистов).
Социальная ограниченность раннего просветительства выразилась и в присущем Роттердаму вместе с подавляющим большинством домарксистских философов со времен античности интеллектуальном аристократизме. Прогресс умственного труда, отделенного от физического, вместе с углублением самой образованности порождал одно из наиболее характерных противоречий духовной культуры классового общества. С одной стороны, этот прогресс укреплял Эразма в убеждении, что подлинное благородство отнюдь не предопределено социальным происхождением человека, а непосредственно зависит как от его способностей, так и (в особенности) от того воспитания, которое он получает. С другой же стороны, сам этот интеллектуальный прогресс требовал все более напряженных усилий от тех, кто стремился шагать с ним в ногу. А таких было тогда в общем не так уж много. Тех, кто преуспевал на этом сверхтрудном поприще, и можно отнести к категории интеллектуальной аристократии (в данном случае ее можно почти отождествить ренессансной интилегенцией).
Мировоззрение Эразма определялось прежде всего ее умонастроениями. Оно в особенности выразилось у него в категории «толпа», или «чернь». Значение данного понятия, можно сказать, равным образом моральное и социальное. Но в первом смысле его критическое острие направлено прежде всего против господствующих классов и слоев, а также более или менее образованных верхов тогдашнего общества, моральный облик которых находится в резком несоответствии с их претензиями и самомнением. Во втором же смысле разумелись народные массы, далекие от просвещенности и ближе всего, по убеждению Роттердамца, стоявшие к неразумию.
Как прямое так и косвенное влияние идеи Эразма оказали на могучее философско-религиозное направление европейского деизма. Отождествляя религию с моралью и обосновывая бытие абстрактного бога, отдаленного от природы и человека, деизм стал в Европе XVII – XVIII вв. основной идейной платформой в разоблачительной критике фанатизма официальных христианских церквей, причем критика приводила свободомыслящих мыслителей означенной эпохи к историческому подходу не только к Ветхому завету (основание чего заложил уже Гоббс, а систематически осуществил Спиноза), но и в Новому. Как уже отмечалось, первые научные предпосылки такой критики были заложены Эразмовым научно фундированным изданием Нового завета. В целом же можно с полным основанием считать Эразма важнейшим, хотя и не непосредственным, предшественником европейского Просвещения XVIII в.
Новая эпоха в истории эразмианства наступила в новейшее время. Она связана главным образом с основательными исследованиями его генезиса, исторической роли и идейной сути. Эразм, согласно Дильтею, господствовал над умами целого поколения, возглавлял антицерковное движение, отстаивал суверенитет разума перед содержанием веры.
Однако в последние десятилетия активизация религиозно-идеалистического направления буржуазной философии, стремящегося к более гибкой борьбе против материалистического рационализма и теизма, привела ряд западных историков философии и культуры к пересмотру оценок мировоззрения и деятельности Эразма, восходящих к Дильтею.
Принцип «ничего сверх меры» невозможно реализовать без тяжелого повседневного труда. Тема труда – одна из ведущих, определяющих не только в моральной доктрине, но и во всей системе мировоззрения Эразма. Его просветительские стремления, как мы видели, основывались на фундаментальной идее, согласно которой врожденные способности человека, сколь бы ни были они глубоки и блестящи, могут быть реализованы только посредством самого напряженного труда. В конечном итоге обнаруживается, что именно такой труд – а без него невозможна, например, сколько-нибудь серьезная образованность, - в сущности, более важный компонент человеческой личности, чем ее потенциальные способности, доставшиеся ей без всяких усилий. Провозглашение труда как глубочайшего принципа и первостепенной моральной ценности делает Эразма, несмотря на полтысячилетие, отделяющее его творчество от наших дней, живым участником нашей жизни и нашей современности, которая коммунистический прогресс общества не мыслит без самого напряженного и плодотворного труда.
Эразм Роттердамский хорошо известен как философ и литератор, гуманист и просветитель. Его взгляды и сейчас разделяют очень многие, его произведения читают, ими зачитываются, но только те, кому это действительно нужно. Его легкое перо может внести ясность даже в самые темные головы наших современников, и тот, кто ищет, всегда найдет в них для себя что-то важное, нужное, интересное и познавательное. Эразм из Роттердама оставил свой четкий след на зыбком песке истории. Его «Похвалу глупости» несомненно нужно читать не единожды и не дважды. Та легкая ирония, непринужденный тон, в котором написано это произведения, не оставит равнодушным никого, вы не оторветесь, пока не дочитаете до конца. А человек мыслящий непременно узнает себя на страницах этой книги, и, может быть, исправит что-нибудь в своей жизни к лучшему. К этому стремился Эразм Роттердамский, и мы все к этому стремимся.