С начала перестройки обществ государственного социализма при посткоммунистических правительствах и до 2000 г. прошло десятилетие, и уже можно поразмышлять о возникшей политико-экономической организации. Ранним посткоммунистическим правящим элитам виделся переход к обществу западного типа с его богатством, наличием рынков, частной собственности, демократии и гражданского общества. Западные представления о структуре капитализма играли доминирующую роль в формировании политики раннего этапа. Добившиеся успеха капиталистические общества Западной Европы и, особенно, США не только стали работающими моделями того, чем стремились стать посткоммунистические государства; эти страны также определяли условия, при которых новые государства выходили на глобальный рынок и получали финансовую и политическую поддержку. В России данный переход оказался не таким, каким его желал сделать кто-либо из влиятельных проектировщиков. Перед аналитиками стоят следующие вопросы: какой тип экономического образования был создан? какова подходящая модель для будущего? В данной статье трансформации анализируются в терминах структурных форм компаний, экономических результатов и моделей социальной интеграции (или дезинтеграции), фрагментации элит и классов. На базе сравнительной политической экономии рассматриваются различные модели капитализма: конкурентный, регулируемый рынком, и кооперативный, или переговорный. На основании критериальных характеристик этих моделей современная российская экономика может быть определена как извращенное хаотическое социальное образование. Итоговым утверждением является утверждение, что политика должна быть переориентирована на становление кооперативной “переговорной” системы, контролируемой государством. Преобразование Вслед за приходом к власти политического руководства, возглавляемого президентом Б. Ельциным, в России начала проводиться политика быстрой приватизации экономики. Одновременно шло разрушение идеологического, политического и экономического аппаратов советского государства. Предполагалось, что Россия является политическим и идеологическим банкротом и представляет собой tabula rasa, на которой может быть создана продвинутая форма капитализма. Первоначальная политика распространения рыночных отношений и приватизации оправдывалась неолиберальной доктриной. Советники с Запада выступали за переход к англо-американскому типу капитализма. Это включало введение рынков товаров, активов и труда, низкий уровень государственного вмешательства в экономику, открытие экономики для иностранной конкуренции и свободный обменный курс рубля. Приватизацию экономических активов нужно было ввести для создания самомотивированного (self-motivated) бизнес-класса. Предполагалось, что успешное проведение такой политики могло бы воспрепятствовать воспроизводству административного класса, который являлся носителем институциональных характеристик государственного социализма. Принятие англо-американского неолиберализма было рациональной стратегией для нового руководства. Это легитимировало как разрушение политической и экономической базы старых правящих классов, так и формирование конкурирующих единиц на внутреннем рынке; глобальная конкуренция поддерживала бы экономическую эффективность и способствовала промышленной перестройке на основе сравнительных преимуществ. Слова “институциональный проект” стали лозунгом транзитологов (1). Проектанты капитализма, однако, подверглись критике по двум основным направлениям. Во-первых, введение набора экономических и политических правил не может не опосредоваться политическими и экономическими структурами государств-реципиентов. Во-вторых, сами предложенные правила могут не подходить для достижения результатов, обещанных политическими советниками. На карту здесь поставлены и более широкие политические, экономические и социологические воззрения. Получила распространение точка зрения, что применение в качестве теории успешных преобразований неолиберальных моделей рынка и конкурентной политики ошибочно. Эти два обстоятельства вписаны в более широкий контекст структуры капитализма, которая может принимать различные формы. Капитализм как тип политико-экономической организации есть система производства, которая имеет место при рыночном обмене, использующем деньги в качестве посредника и определяющем величину прибыли, уровень инвестиций и распределение товаров и услуг. При этом производственные активы находятся в частной (коллективной или индивидуальной) собственности, а прибыль, ведущая к накоплению, играет роль основного мотива экономической жизни. Государство, включенное в более или менее плюралистическое общество, устанавливает эффективную систему законов, которая охраняет частную собственность и права собственников на доходы производства. Основная легитимирующая теория — это теория демократии или полиархии, следствием которой является конкурентная борьба между партиями и группами за влияние на законодательную или исполнительную ветви власти. С социологической точки зрения, для поддержания капитализма в интегрированном состоянии необходимы три инструмента регуляции и контроля: система ценностей, доминирующий буржуазный класс и институты, способствующие социальной, политической и экономической интеграции. Власть и деньги — вот два средства, которые поддерживают социальную стабильность. Помимо этого результаты деятельности системы должны отвечать материальным и духовным потребностям населения. Как экономическую систему капитализм можно вписывать в контекст сильного или слабого государства, в культуру активного участия или подданническую культуру. Он может стать эффективной составной частью глобальной экономики или сохранять включенность в экономику локальную. В случае с восточноевропейскими странами проведение на начальном этапе неолиберальной политики в масштабе, беспрецедентном даже для англо-американского капитализма, не оказало желаемого воздействия на создание богатства, демократии и стабильности: ограничения, порожденные наследством государственного социализма, наложили свой особый отпечаток на процесс преобразований. Приватизация,право собственности и контроль Приватизация активов в России не привела к развитию капиталистического класса, обладающего стремлением к накоплению капитала. В период распада СССР реальный контроль над государственными активами находился в руках управляющих, и в позднегорбачевский период ресурсы были переданы партийным и правительственным функционерам. Управляющие местными предприятиями, а также главы местных администраций захватили активы местной промышленности. В торговле стал формироваться мелкий семейный бизнес, а в производственном и торговом секторах — принадлежащие управленческому корпусу компании. Новые политические структуры, однако, оказались слабыми. Менеджеры же были чрезвычайно сильно предрасположены действовать в своих личных интересах, следствием чего стала непропорциональная концентрация активов в их руках (подробнее об этом ниже). Во многих отраслях местные управленцы распространяли существовавший контроль над производством на маркетинг и сбыт, переводя прибыли на себя. Банки образовывались финансовыми институтами разчленявшихся предприятий путем присвоения активов, принадлежавших материнским компаниям. Это привело к тому, что на активы и доходы от производства стали предъявляться права, которые не регулировались законом; этот же процесс служил основой деятельности мафиозного типа. При разгосударствлении многие предприятия испытывали нехватку в желающих их приобрести, поэтому приватизация приняла форму покупки через институты государства (на местном, региональном и федеральном уровнях). Фактически были созданы “государственные компании”, часто находившиеся в совместном владении через пакеты акций, выкупленные управляющими. Следовательно, неолиберальная модель перехода была поломана. Политическое руководство при Б. Ельцине сдерживалось в своей приватизационной политике не только спонтанной приватизацией, но также необходимостью обеспечивать поступление доходов и налогов от главных (особенно энергетических) отраслей. План для нефтяной промышленности, озвученный в ноябре 1992 г., состоял в формировании двух типов компаний: дочерних и холдингов (*1). Холдинговая компания могла бы гарантировать поступление доходов и налогов государству, в особенности федеральному правительству (*2). Они взяли бы под свой контроль “дочерние” компании, которые частично стали бы собственностью холдингов (*3). Это не только обеспечило бы поток прибыли, заработанной новыми компаниями, в центральную казну, но и сохранило бы их в юрисдикции федерального правительства, тем самым защищая его права на налоговые поступления (*4). Другие отрасли (металлообрабатывающая, пищевая, текстильная), торгующие на внутреннем рынке, в соответствии с неолиберальной экономической политикой были открыты для внешней конкуренции. На практике многие предприятия (особенно в сельском хозяйстве и производстве товаров длительного пользования) не могли существовать без государственных субсидий и были неспособны платить собственным работникам, которые на своем рабочем месте фактически были безработными. Правительство России, в отличие от правительств США и Великобритании, было слишком слабо, чтобы сдерживать последствия широко распространенных банкротств, и поэтому продолжало по мере сил поддерживать погибающие предприятия. Таким образом, наследие государственного социализма повлияло на масштабы и характер приватизации. В 1996 г. российское правительство владело более 10 % акций трети всех приватизированных предприятий и более 20 % акций их четверти; государство владело третьей частью в пятидесяти крупнейших корпорациях (2). Более 80 % предприятий действительно находятся в частной собственности, но если принять во внимание число занятых и объем произведенной продукции, то “смешанная” собственность с участием государства, управляющих и частных владельцев окажется доминирующей (3). Категория “смешанная собственность с иностранным участием” включала такие компании, как “Газпром”. В 1999 г. 38,8 % его акций принадлежали государству, 5 % — “Рургазу”, остальные были распылены между множеством акционеров, в число которых входили его бывшие и нынешние работники и руководители. 8 % предприятий, находящихся в совместной собственности, создают 60 % продукции, выпускаемой компаниями этой формы собственности. В 1999 г. 14 тыс. предприятий по-прежнему оставались в полной собственности государства и управлялись представителями правительства (4). (О том, каково соотношение типов собственников в различных отраслях, доступных данных нет.) Эти цифры, если пользоваться языком футбольных терминов, говорят о том, что Россия принадлежит совсем к другой лиге стран, чем ведущие капиталистические государства по показателю государственной собственности. К примеру, в США, Великобритании, Японии и Германии доля акций, находящихся в руках государства, чрезвычайно мала — она колеблется от 0 % в США до 5 % — в Германии. Государственное предпринимательство, как правило, концентрируется в сфере общественного сектора. Его относительная величина (процентная доля в добавленной стоимости и формировании капитала) в 1988 г. составила в Великобритании только 8 % и в Западной Германии — 11 % (5). Франция в этом отношении (18%) более близка к бывшим странам государственного социализма (*5). Эволюция бизнес-класса, буржуазии также происходит в контексте разгосударствления. Мелкотоварное производство и сферу услуг могли развивать люди, находившиеся на периферии государственной социалистической экономики. Они могли переходить в семейный розничный бизнес. Однако формирование корпоративного бизнес-класса, контролирующего основные отрасли (энергетика, машиностроение, высокотехнологичное и крупномасштабное промышленное и сельскохозяйственное производство), остается под влиянием администраторов с опытом работы в отраслевых министерствах периода государственного социализма. Основной выигрыш от приватизации получили государственные чиновники и управляющие, которые в ходе своеобразной революции менеджеров превратили свой исполнительский контроль над предприятиями в легальное право собственности (6). Первоначально администраторы и управляющие, контролировавшие производственные мощности, значительно выиграли от упразднения системы министерств и юридически оформленного раздела прав собственности на экономические активы (*6). В 1995 г. акции, выкупленные управляющими, составили 55 % активов крупных и средних компаний, масштаб же “массовой приватизации” был относительно небольшим: только 11 % активов этих компаний были распроданы посредством равнодоступной ваучерной приватизации (7). Кроме того, после 1997 г. из-за продажи активов внешним покупателям и российским банкам произошло дальнейшее дробление промышленных элит (*7). Корпоративное единство индустриальных элит было отчасти ослаблено появлением в верхних эшелонах администрации людей, не имевших никакого отношения к соответствующим отраслям. В связи с ростом участия банков и финансовых объединений в деятельности компаний (особенно нефтяных, таких, как “Юкос”, “Сиданко” и “Сибнефть”) банкиры и финансисты стали занимать места в советах директоров. Среди вице-президентов также стали появляться представители других деловых сфер (*8). В 1998 г. организаторами намечавшегося слияния “Юкоса” и “Сибнефти” были два финансиста, владевших основными долями этих компаний — М. Ходорковский (председатель советов директоров банка “Менатеп” и копании “Юкос”) и Б. Березовский (владелец основного пакета акций “Сибнефти” и значительных долей “Логоваза” и других компаний). Данный пример иллюстрирует развитие финансово-промышленных групп (ФПГ) в конце 90-х годов. Эти группы являются финансовыми и промышленными союзами, горизонтально соединяющими промышленность и банки, и рассматриваются как институты, воссоздающие “традиционно тесные связи между предприятиями и государством” (8). Хотя эти данные являются лишь частичными, и им недостает подробной статистической базы развитых капиталистических стран, они указывают на значительное расхождение с западными странами. Табл. 1 показывает ранговое распределение различных категорий собственников и держателей акций в США, Великобритании, Японии, Германии, а также в России (чем выше ранг, тем меньше доля общей совокупности акций, принадлежащая соответствующей категории держателей)..