Приходько С.А.
Представляю вашему вниманию мой рассказ "Дощечки Даниила Хтава", а также небольшой цикл миниатюр "Поздравления с 8-м марта для 6-ти девушек".
С этим удивительным человеком я познакомился, по-видимому, неслучайно. Даниил Хтав, как говорил один знакомый мне букинист, единственный человек в моём городе, свободно читающий на арамейском. В то время я собирался писать рассказ, события которого разворачивались бы в Палестине времён Второго Храма, и очень нуждался в переводе нескольких фрагментов из талмудических текстов, а также части рукописей Мёртвого моря. Сегодня эти переводы легко можно достать в Internet, однако всего несколько лет назад это было трудноразрешимой проблемой. Но не стоит забегать вперёд – изложу всё по порядку. Я собирался писать об одном мальчике, история которого перекликается с иудейскими легендами об Иисусе Назарянине. Вскользь замечу, что, несмотря на многочисленные переписывания, спустя полтора года в моём письменном столе всё же оказалась законченная рукопись рассказа, кстати, названного мною “Пастырь”. Во времена же знакомства с Хтавом судьба моего опуса, можно сказать, весела над пропастью, и я мучительно терзался бессилием раздобыть информацию о судьбе Иисуса из ранних иудейских источниках. Помню, как одним летним утром я решился пойти в центральную городскую синагогу. Прождавши около получаса в приёмной, я, наконец, встретился с главным раввином. В то время как я рассказывал о собственных творческих планах, он гладил свою красивую чёрную бороду. Было видно, что об Иисусе раввин говорить не хотел, однако, отдавая дань гостеприимству, достал массивный фолиант Талмуда и по памяти указал места, в которых упоминается Назарянин. В библиотеке синагоги нашлась также и книга с фотографиями свитков Мёртвого моря. Слушая шуршание бумаги внутри копировальной машины, я чувствовал себя счастливым. Но как же быть с переводом? В синагоге, увы, не было шанса убедить кого-либо взяться за эту работу, не говоря уже об арамейском, которого вообще никто не знал. Спустя неделю я, разочаровавшись найти переводчика, бродил по парку Пушкина и случайно забрёл в небольшой антикварный магазин. Разговорившись о древнеримских монетах, я упомянул о переводе с арамейского, и продавец подозвал стоящего в двух шагах букиниста. – Арамейский, говоришь? – затараторил рыхлый лысеющий брюнет - По-арамейски читает только Хтав. – Хтав? – загорелся я. – Да, есть один чудак – продолжал он – со всех языков может переводить. – А древнееврейский? – я не унимался. – Да с любого! – ухмыльнулся букинист – он живёт, кажется… ах, да – на улице Розы Люксембург, дом такой-то. Спустя час я окрылено мчался к этому таинственному переводчику.
Я всегда любил бродить вдоль этой улицы, рассматривая старые покосившиеся дома. Несмотря на принадлежность центру города, эти кварталы всегда живут собственной тихой жизнью. Затененная непривычно изогнутыми тополями дорога в тишине скучает по шуршанию автомобильных шин. Редкие прохожие вечерами, когда спадает жара, прогуливаются вдоль обветшалых и полуразрушенных пешеходных дорожек. Не доходя до конца переулка, я нашёл нужный мне дом. В этом слегка покосившемся деревянном особняке, казалось, уже давно никто не живёт. В некоторых окнах были выбиты стёкла, доски стен и наружных перекладин почернели от сырости, и казалось, должны были рухнуть при первом же натиске ветра. - Быть может, букинист спутал номер дома? – невольно мелькнуло у меня в голове. Сопоставив номера, и повторно убедившись в их полном соответствии, я вошёл во двор. Там меня встретила маленькая белая собачонка, наполнившая окружающее пространство невыносимым писклявым лаем. Спустя минуту я уже дёргал за хвостик дореволюционного звонка, должно быть, привязанного изнутри к колокольчику. Дверь со скрипом отворилась и меня встретила женщина лет сорока, одетая в тканое платье английского покроя. Точно в такие же платья моё воображение одевало горничных, когда я читал английские романы. На голове у неё был белый чепец, который с первого взгляда казался совершенно нелепым, однако уже мгновение спустя, гармонировал в моих глазах с остальным её странным одеянием. – Я… здесь… - запнулся я. – Вы наверно… to Mr. Htav? – проговорила женщина. – Да – совершенно потерялся я – к... Даниилу Хтаву. Женщина знаком пригласила войти. – Она зовёт его мистером – мелькнуло у меня в голове – по-моему, в этом доме живут англичане. Я хорошо читаю на английском языке, прекрасно понимаю разговорную речь, однако сам, за отсутствием общения, говорю плохо, с трудом подбирая нужные слова. - Неужели и этот Хтав плохо говорит по-русски – испугался я, судорожно подготавливая my opening speech.
Стены просторного вестибюля были почти полностью скрыты ткаными коврами, очень похожими на средневековые гобелены. На тёмном ворсистом фоне водили хороводы пастушки, а рядом с ними играли на флейтах молодые пастухи. Их идиллию нарушала свирепая голова кабана, висевшая рядом. Казалась, ещё секунда, и она отделится от стены и растерзает жизнерадостных молодых людей, забывших об опасности её присутствия. Но мгновение сменялось мгновением, а голова продолжала покорно висеть, позволяя себе лишь скалиться от собственного бессилия. Сбоку в стене был большой камин. Летний день клонился к концу, и в помещении было довольно прохладно. В камине с треском шипели паленья. Комната благоухала слабым запахом кипящей смолы.
Спустя сутки ветер стих. Улыбнулось лучистое солнце, ублажая теплом неистовый океан, и он смягчился, умерив ярость прибоя. Песочный старик, не тяготясь потерей части своего тела, продолжал улыбаться, рассматривая светлеющее небо. На берег выползали крабы, чтобы поживиться выброшенной волнами рыбёшкой. Уровень воды спал, и небольшая бухта вновь зажила своей собственной жизнью. Огромный аквариум пополнился новыми обитателями, которые, выбравшись из укрытий ненастья, знакомились со своим новым жилищем. Большой морской ёж, лёжа на дне, обидчиво дулся на незваных гостей. Далеко в море показались дельфины. Их громкое фырканье доносилось до самого берега. Там, где-то за скалистым изгибом, вдруг послышался завораживающий гортанный звук. Он был исторгнут из раковины моллюска…
У камина в большом кресле-качалке сидел миловидный старик с седой кучерявой шевелюрой и кутался в коричневый шерстяной плед. Пока я в смущении рассматривал непривычное убранство комнаты, он, по-видимому, внимательно меня разглядывал. Обратившись к нему, я, запинаясь, произнёс. Good evening Mr. Htav, I spoke with… I have heard you can help me on… - Давайте говорить на русском – улыбнулся Хтав – меня уже тошнит от английского. – Очень хорошо – согласился я – признаюсь, я не большой знаток… – Тем более – мягко проговорил старик без малейшего акцента – что же вы хотите? – Helen – добавил он заглянувшей женщине – bring us some tea, please. – Я узнал о вас от одного знакомого букиниста… - Как его имя? – Не помню… кажется Сергей. Фамилию не знаю… Я искал переводчика с арамейского и ещё с древнееврейского. Мне сказали, что вы можете… - Кто сказал? – скороговоркой выпалил Хтав. – Ну,… Сергей, букинист – в смущении проговорил я. – Очень хорошо! – Даниил Хтав резко вскочил с кресла и стал быстро ходить по комнате. – Не сумасшедший ли он? – мелькнуло у меня в голове. – Have you heard, Helen? – вскричал он – I come to light in this f…g town! I told you, we have to get out of here as soon as possible! – Вижу, я вам помешал – тихо сказал я – пожалуй уйду. - Что вы! Нет, нет, останьтесь. Просто мне часто мешают работать. Знаете ли, так много зевак приходит. Большей частью дети. Подглядывают, подкидывают дохлых крыс, бьют стёкла. Нет отдохновения от этих безобразников – Хтав развёл руками и мягко улыбнулся. – Позвольте полюбопытствовать – а зачем, собственно говоря, вам нужно переводить с арамейского? Я сказал ему. – Очень любопытно – старик подошёл к камину и взял какой-то странный предмет, похожий на ингалятор для астматиков. Коснувшись его зажженной лучиной, он поднёс предмет ко рту и стал извлекать белые облака крепкого табачного дыма. После нескольких затяжек старик вновь уселся в кресло и укутался в плед. – Это из Индии - пояснил он - там так курят гашиш. Все мои запасы гашиша я уже давно выкурил, остался лишь табак. Я его выковыриваю из сигарет – добавил он. – Сколько будут стоить мне переводы? – поинтересовался я – тут десять страниц древнееврейского, ещё двенадцать на арамейском. – Деньги? Нет! – он громко засмеялся - деньги мне не нужны. Helen тем временем принесла серебряный поднос с маленькими чайными чашечками. – Вы любите зелёный чай? – Если честно, я его никогда не пробовал – признался я. – Очень хорошо. Сейчас вам представится такая возможность. Я пью без сахара. Если вам нужен сахар… - Нет, нет, я тоже без него – ответил я - простите, Helen – ваша жена? – Нет, конечно. Это моя служанка. Стирает вещи, готовит пищу, удовлетворяет и прочие телесные нужды. – Так как же я расплачусь с вами? – Вы умеете обращаться с деревом? Вырезать, шлифовать, покрывать лаком? – Вообще-то я студент – возразил я – учусь на программиста, и кроме клавиатуры никогда ничего в руках не держал. – Придётся вас натаскать. Это дело не хитрое, вот увидите. – Ну… не знаю – работа столяра меня не прельщала – а что конкретно нужно делать? У меня начинало портиться настроение, к тому же зелёный чай оказался противным.
- Я уже, как видите, далеко не молод. Каждый десятый день мне нужно изготовлять по одной деревянной дощечке, притом по специальному, не мною выдуманному, рецепту – Хтав отхлебнул чаю – а теперь посмотрите на это - он показал мне свои дряблые старческие руки. – За свою долгую жизнь они изготовили тысячу восемьсот шестьдесят две дощечки и теперь настолько обессилили, что с работой, которую выполняли ранее за один день, теперь не справляются и за целую неделю – Хтав вздохнул - мне нужен помощник. – А зачем вам нужны дощечки? – поинтересовался я, окончательно убеждаясь в сумасшествии старика. – На них я пишу истории. – Истории? Вы писатель? – я обрадовался – а о чём же вы пишите? – К примеру, на той дощечке, которую сделаешь ты, прости за фамильярность – он потрепал меня за плечо – можно на “ты”? – Да, конечно. – Так вот, на той дощечке я буду писать истории из твоей жизни. – Из моей? – удивился я – вы же меня совершенно не знаете. – Пока не знаю, но ты мне расскажешь – улыбнулся Хтав. – Почему дощечки? Почему не писать на бумаге? – О, это давняя традиция. Мой прапрадед, прадед, дед и отец писали на дубовых дощечках. Много лет назад я тоже задавал этот вопрос отцу. Он сказал, что есть вещи, о которых не спрашивают. С годами я это понял. Тебе же скажу, что бумага подвержена порче от сырости и огня, она рвётся и теряется. Я же пишу истории, которые останутся в веках. Созданные мною дощечки перейдут моему сыну, затем внуку, и так далее. Когда же мир подойдёт к своему концу, они прямиком попадут к самому Господу Богу. - Так, что же вы всё-таки пишете? Отдельные истории о людях, которых встречаете? – Я пишу роман. Роман на дубовых дощечках. Это роман обо всей моей жизни. Мой прадед писал роман, пользуясь дощечками своего отца, и так от поколения к поколению. Мой роман вбирает в себя романы всех моих предков по мужской линии. – Вы исправляете текст на дощечках, написанных вашими предками? – Нет, дощечки пращуров неприкосновенны. Всё, что я могу себе позволить, так это писать к ним комментарии, поясняющие в каком порядке их нужно читать. Ну, конечно же, я пишу и собственные истории, которые тоже вплетаются в многоликое повествование и помогают осмыслить старинные тексты. Вот, например, завтра я начну писать твою историю на новой дощечке, которая тоже будет своего рода комментарием, штрихами моего сегодняшнего понимания всего того, что было написано ранее. – Ничего не понимаю. Что вы можете изменить в законченном повествовании, скажем, вашего отца, не изменяя текст его дощечек? – Представь себе девушку, судьба которой описана на множестве дощечек. Каждая дощечка представляет собой небольшое повествование, маленький эпизод. Люди склонны расставлять эпизоды линейной последовательностью событий. Ты следишь за моей мыслью? – Да, конечно. - На самом деле события протекают по многим направлением. Эпизод каждой дощечки есть своего рода железнодорожная стрелка, пускающая поезда во многие стороны. Каждая альтернатива разворачивается по-своему, независимо от остальных, порождая всё новые и новые эпизоды. Иногда эти цепочки замыкаются, сливаясь в непрерывный круг. И тогда героям кажется, что события странным образом повторяются, но объяснить этого они, увы, не могут. Так вот, я и дописываю новые альтернативные эпизоды, представляющие старое повествование в совершенно ином, новом свете. – Я вас не понимаю. К примеру, я сейчас разговариваю с вами. А всё началось с того, что я зашёл к вам по поводу переводов. То, что я сижу теперь у вас, вызвано желанием написать рассказ. Время, как видите, течёт от прошедшего к будущему в одном направлении. – Helen, are you listening? – громко захохотал Даниил Хтав. – Разве в том, что я говорю, есть что-то смешное? – обиделся я, почувствовав себя школьником, не могущим решить простой арифметической задачи. Старик успокоился и внимательно посмотрел мне в глаза. В течение полминуты мы сидели неподвижно, глядя друг на друга. Установившаяся тишина вдруг была прервана какими-то сумасшедшими звуками, доносившимися с другой комнаты. – Это фортепьяно? – боязливо прошептал я. – Не бойся – сказал Хтав – это автоматическое пианино. Двадцать семь лет назад оно испортилось и теперь играет Моцарта в обратную сторону. – Ужас! – я невольно содрогнулся – почему же за столько лет его никто не починил? – Как-то руки не доходят. – Так оно само включается? – Да, там болтается пружина, и оно оживает, когда хочет – улыбнулся старик – мне даже нравится, когда оно будит меня. Обычно я не сплю по ночам, но иногда случается и вздремнуть. В такие ночи оно просыпается, и я иду писать дощечки – он засмеялся - Helen раз в неделю заводит его специальным ключом, который лежит в кладовке.
- Скажите, вы возьмётесь за мои переводы? – Знаешь, что… - Хтав задумался - поскольку я не собираюсь брать с тебя денег, то, значит, не возьму и обязательства перевести все твои манускрипты. Завтра утром я начну, а там как пойдёт. Если это чтение будет меня занимать, я переведу всё. Если же твои бумаги покажутся мне скучными – сам знаешь. – И на том спасибо – обрадовался я. – Учти, перевод записывать будешь ты сам – я тебе потом надиктую. – Как скажете. - И ещё одно – Хтав почесал свои кучерявые волосы. – Только бы не заставил вырезать свои дощечки – с опаской подумал я. - Ты поможешь мне распилить бревно, лежащее в мастерской. Это для меня самая трудная часть работы – уже не те силы, что были в молодости. – Хорошо, я помогу вам. Сейчас? – Положи бумаги на шкафчик – он показал на старую коричневую тумбочку, прячущуюся в углу комнаты – и иди за мной.
Мы вышли из комнаты. Там завернули налево и оказались у небольшой дверцы в полу, очевидно, ведущей в подвал. Старик открыл её и, поставив ногу на невидимую ступеньку, уверенно шагнул вниз. – Не бойся – там не темно. Я согнулся, протискиваясь внутрь, и стал медленно спускаться по влажным деревянным ступенькам. Наконец, мы оказались в сыром полумраке маленького коридора, ведущего к изгибающейся, будто большая змея, винтовой лестнице. - Неужели, это так глубоко? – Здесь когда-то было бомбоубежище – сказал Хтав – его слова устремлялись вниз, и, ударяясь о невидимую преграду, вновь возвращались к нам. Мои каблуки стучали о холодный металл и рассыпались звонким эхом. – Это ваша мастерская? – Да, здесь я работаю. – Вы давно тут живёте? – Почти десять лет. Раньше я жил в другой стране. – В Англии? – Нет – улыбнулся старик – в Египте. С Helen я познакомился там же. – Так вы говорите по-арабски? – Так же, как и по-русски. – Сколько же вы знаете языков? – Я никогда не считал. Наверное, будет не меньше тридцати. – Не может быть – у меня вырвалось невольное восклицание. – Другое дело, что я их все знаю не одинаково хорошо. – Как же вы их выучили? - Мои предки по отцовской линии жили в разных странах. Михаэль Хтав, мой отец, сорок лет прожил в Японии, и большую часть своих дощечек написал на языке этой страны. Марк Хтав, мой дед, скитался по всему свету. Из ста четырёх лет своей жизни он тридцать два провёл в Палестине, изучая древние тексты, восемь в Испании. Восемьсот четырнадцать его дощечек написаны на древнееврейском и арамейском языках. Остальные четыреста десять на испанском и итальянском. Сам понимаешь, чтобы пользоваться всем этим богатством, необходимо освоить языки, на которых писались эти тексты.
Вот мы и пришли. Вначале ты распилишь со мной бревно, а потом я покажу тебе свою библиотеку. Мы вошли в просторную комнату с голыми стенами и тусклой лампочкой на потолке. Слышалось тихое шуршание. – Мыши – объяснил старик. Когда мы завернули направо и открыли массивную железную дверь, я почувствовал необъяснимый страх и, не решаясь сразу войти, сначала заглянул вовнутрь этого небольшого светлого помещения. До самого последнего момента я сомневался в достоверности всего того, что говорил Хтав, подозревая, что он сумасшедший. Когда же мой взгляд коснулся представшего интерьера, я вдруг сразу поверил всему, что говорил мне этот эксцентричный человек. Посредине столярной мастерской стоял высокий стол со встроенными тисками. На нём были рубанок, пила, бутылки с лаком и красками, кисточки. Рядом располагались миниатюрные токарный и сверлильный станки. На полу лежал крупный кусок тёмного дерева, вокруг него были разбросаны опилки. Моё внимание привлекла небольшая доска – деревянный прямоугольник, раза в полтора больший средней книжной страницы. Она была подвешена на верёвке рядом со старым вентилятором, очевидно, служившим для сушки. – Это одна из тех дощечек, о которых вы мне говорили? – спросил я. – Эту я выстрогал и выморил вчера. А сегодня мне надо успеть перечитать текст. Завтра же предстоит заняться покраской и лакировкой. – А зачем её лакировать? – Чтобы лучше хранилась. Каков бы ни был дуб, без лаковой эмали ему долго не продержаться. А теперь давай пилить. Я взял пилу. – Видишь пометки на дереве? – Вы об этих белых полосках? – Да. Я возьмусь за одну ручку пилы, ты за другую. Так. Теперь очень аккуратно… бери меньше угол – иначе треснет. Дуб оказался на редкость неподатливым. – Это гранит, а не дерево! – вырвалось у меня. - Ничего – улыбнулся Хтав – это он лишь по началу сопротивляется. Проверяет твоё упорство. Почувствовав уверенную руку, он обязательно сдастся. Просто нужно немного терпения. – Да не искривляй же так лезвие! Мы пилили с четверть часа. – Устал – тихо сказал я – рука болит. Наконец, от дубового ствола была отделена аккуратная дощечка. – Как вы выравниваете края? – Выпиливаю лобзиком. Ещё нужно пройтись рубанком и отполировать поверхность наждачной бумагой. Но это я уже завтра сделаю сам.
– Вы уже решили, о чём напишите на этой дощечке? – Я же говорил - следующий рассказ будет о тебе и твоей жизни. – Вы дадите мне прочесть? - Ни за что! Читай любые мои тексты, кроме этого. – Почему? – Когда человек читает о себе, он невольно исполняет написанное. Большая часть моих повествований с плохим концом, тебе же я не желаю зла. – Вы сами верите в то, что сейчас сказали? – улыбнулся я с нескрываемым недоверием. – Несмотря на некоторую предопределённость, твоя судьба может сложиться по-разному. Ха! Я вижу, ты мне не веришь! – Не верю – не скрывая, ответил я – если вы видите будущее, значит прошлое для вас совсем не загадка. Где я достал тексты Талмуда? – В синагоге. – Удивительно, но вы отгадали! – Впрочем, к этому можно прийти логически – мелькнуло у меня в голове. - Если вы каким-то образом видите будущее, предскажите мне что-нибудь? Морщинки у глаз Хтава смеялись. – Я скажу тебе точную дату и время твоей смерти, а также обстоятельства, при которых ты умрёшь. В Петербурге в сорок шестом году… - Остановитесь… не надо! – по моим ногам побежали мурашки. Не знаю почему, но в тот момент что-то подсказало мне, что этот человек действительно знает, что говорит. Мне стало страшно. – Значит, моя жизнь предопределена? - Полностью предопределён лишь её конец. Когда ты заглянул в эту мастерскую, тебе стало страшно. – Да, это правда. – Ты испугался чего-то и выскочил наружу, затем побежал к лестнице и скрылся. – Но я же здесь, и никуда не убегал! – Ты помнишь мои слова о параллельности происходящих событий? Это мгновение у двери как раз и было такой железнодорожной стрелкой, о которой я тебе рассказывал. – Значит, другой я “оторвался” от меня и выскочил наружу? – Это всё ты один. Ты сейчас стоишь здесь, ты же и бежишь вдоль улицы. Мало того, ты это сам чувствуешь. Разве я неправ? Мне сложно передать, что я ощутил в это мгновение. В это трудно поверить, но мне показалось, что моя жизнь действительно протекает одновременно во многих местах. На секунду я почувствовал, что снаружи льёт дождь, и я действительно бегу вдоль улицы. В это же время я стоял и говорил со стариком, потирая затёкшие от пилы ладони. – Я теперь – мы… нас, что ли двое? – Ты один, но таких линий много. Все значительные события твоей жизни, события, которые имеют для тебя большое значение, обязательно порождают разветвления. Не спрашивай меня почему. На это я не смогу тебе дать ответа. – Вы говорили о какой-то предопределённости… о том, как может сложиться судьба. – Судьба человека – это множество всех его событийных линий. Они и образуют личность во всей её целостности. Но все они приходят в одну точку, так же, как и вышли из исходной точки. – Рождение и смерть – тихо прошептал я. – Верно. А теперь, идём, я покажу тебе библиотеку.
Мы вошли в большую комнату, которая производила необыкновенное впечатление. Она была цилиндрической формы. Это помещение было библиотекой в настоящем смысле слова. К закруглённым стенам плотно прилегали высокие книжные полки. К одному из многочисленных стеллажей была прислонена раскладная лесенка. В центре комнаты располагался круглый низкий стол, на котором лежало множество исписанных бумаг и две дощечки. В отличие от той, которую я видел в мастерской, эти были покрыты красивыми письменами чёрного цвета и приятно блестели лакированной поверхностью. – Ни к чему не прикасайся, пока я не дам тебе перчатки. – Почему? – Все стеллажи и дощечки здесь покрыты мышиным ядом. Постарайся не прислоняться к стенкам и лишний раз не касаться стола. – Он достал из кармана очки в круглой оправе и протёр стёкла платком. – В очках вы похожи на одного знакомого мне профессора – улыбнулся я. – Держи – Хтав протянул мне пару тонких хирургических перчаток. Теперь я хорошенько рассмотрел полки. Многочисленные их отделы были поделены на тонкие перегородки, между которыми была вставлены дощечки. Подобно книгам, на их видимых гранях вставленных виднелись названия. С полчаса я ходил по комнате, рассматривая выбранные наугад тексты. Хтав в это время стоял в сторонке и, не спуская с меня глаз, таинственно улыбался. Мой взгляд скользил по большому стеллажу с красными иероглифическими надписями. – Это, наверно, дощечки Михаэля Хтава – подумал я. – Как вы ориентируетесь во всём этом многообразии? – За много лет я восемь раз перечитывал содержимое всей этой комнаты. – Как жаль, что я не знаю тех языков, на которых написаны все эти тексты – проговорил я с сожалением – сколько же здесь разных историй! Старик указал на большой стеллаж. – Здесь дощечки на английском, польском и русском. Думаю, большую их часть ты сможешь прочесть. – Вы дадите мне что-нибудь почитать? – с воодушевлением выкрикнул я, спустя мгновение уже стыдясь собственной невоздержанности. Хтав улыбнулся. – Только здесь, в этой комнате, но только не сегодня – сказал он. – Сейчас мы с тобой расстанемся. Придёшь послезавтра вечером, часам к шести. Тогда поговорим о твоих переводах, заодно и спустимся в библиотеку. Спустя десять минут я прощался с Даниилом Хтавом. Переступая порог его дома, я вдруг припомнил весь сюрреализм сегодняшней встречи, и не удержался, чтобы не спросить – так кто же вы, всё-таки? Старик усмехнулся - Ворчливый нелюдим, страдающий ревматизмом.
1. Во Флоренции, близ Санта-Кроче, на маленькой тенистой улочке возле скамейки можно часто видеть юношу-мима, неподвижно стоящего в одежде художника-подмастерья и глядящего себе под ноги. Его лицо покрыто слоем белой пудры, густо наведены чёрной краской глаза и губы, а к правой щеке приклеена хрустальная слезинка. Я часто прогуливался той улочкой и, невольно останавливаясь у мима, дивился его бесстрастности и неподвижности. Иногда невозмутимость этого артиста выводила меня из себя. Тогда я кричал, топал ногами, веселя прохожих зевак, наконец, сдавался и, бросая на его льняной коврик несколько мелких банкнот, молча удалялся. Вспоминая те дни, я начинаю фантазировать, представляя, как мягкое вечернее солнце прячется под кроны деревьев парка, а юноша-мим, убедившись в отсутствии зрителей, оживает, разминая усталые от неподвижности члены, засовывает в карман собранные деньги, сворачивает коврик и быстро удаляется. Он идёт к себе домой. Там он смоет макияж, пересчитает монеты, собираемые им на мечту, и погрузится в сон без сновидений…
Поздравляю тебя с 8-м марта и желаю сохранить всё то, что у тебя уже есть. Радости тебе и счастья. Когда эти две гостьи забудут тебя навестить – зови их сама.
2. Там, далеко отсюда, у берегов Пуэрто-Десеадо, в тёплых водах океана резвится молодой дельфин. По зову гортанного звука, извлечённого из раковины моллюска, он устремляется к своей прекрасной хозяйке – мифической Женщине-Рыбе. Рассекая морскую гладь своим атласным телом, и распыляя тысячи солёных брызг в разные стороны, дельфин весело фыркает, несясь с поразительной быстротою к своей вечно юной подруге. Радостные объятья встречи сменяются весёлой игрой наперегонки. Да, нелегко догнать Женщину-Рыбу, гонимую волей к победе! Но дельфин ни за что на свете не подарит ей лёгкий выигрыш. Его гибкое тело стремительно прорывается сквозь толщи воды, погружается вглубь, нанизывая на себя холодные подводные течения, и выныривает в живой бурлящей пене. Прозрачные капли кружатся в завораживающем танце, вбирая в себя солнечный свет и возвращая его небу мириадами оттенков.
Поздравляю тебя с 8-м марта и желаю могучего здоровья, самых весёлых и беззаботных удовольствий, которые только можно получать от жизни. Лишь они в состоянии подарить нам сильные и волнующие чувства, память о которых будет следовать за нами подобно спутнику жизни. Очарования мгновений счастья, подобных огненным вспышкам на звёздном ночном небе. Радостей тебе больших и маленьких.
3. Ледяные капли дождя носились по кругу, жаля двух людей на остановке. Пожилая женщина в старом пальто, протёртой шарообразной шапке с розовым бантиком, и молодой человек в сером плаще, задумавший плохое. – Чтоб им пусто было – тихо бубнила старушка себе под нос, сжимая в руке пенсионное удостоверение – лекарство уже 19 рублей стоит! – Мне нечего терять – думал молодой человек – плевать на всё, надоело так. К остановке подъехала девушка на велосипеде. Скинув полиэтиленовый плащ, она распустила огненно рыжие кудри и улыбнулась, обнажив крупные красивые зубы. В небе образовалась светло-голубая лунка, и мутное болезненное солнце стало поглядывать за происходящим на остановке. – Что улыбаешься, дурочка? – хмыкнула женщина – я тебе не мужик, чтоб глазки мне строить. Вот глупая! – и она невольно улыбнулась девушке в ответ. Воздух, наколотый на устремлённые к земле капли, стал проясняться, и дождь постепенно прекратился. Девушка обернулась к молодому человеку, который с любопытством разглядывал её лицо. – Мне вы тоже улыбнётесь? – в его голосе проступили нотки мольбы. Она улыбнулась ему, и его душа просветлела. – Не стоит – сказал он себе – как-нибудь потом, в другой раз…
Поздравляю тебя с 8-м марта и желаю продолжать светить на людей добрым светом, подобно горячему лучистому солнцу. Оно созерцает красоту без восторгов, смотрит на убожество не гнушаясь, но дарит свои ласковые лучи всем одинаково, не требуя ничего взамен.
4. И я увидел её. На ней не было набедренной повязки, подобной моей. Её тело было в длинном платье из грубой льняной ткани. Бросалось в глаза различие между нашими фигурами – она была ниже меня, с длинными кудрявыми волосами, более широкими бёдрами и выпуклой грудью. – Так вот какая она, женщина - её непривычный вид странно волновал меня. – Кто ты? – спросил я, приосанившись. – Я Ашнан,… а ты? – Я Лахар, покоритель здешних просторов. Её лицо озарила такая красивая улыбка, что мне стало больно. - А ведь мы похожи… – сказал я, пряча глаза себе под ноги. – Всё-таки мы разные – Ашнан серьёзно оглядела моё тело. Спустя мгновение на её лице опять блуждала улыбка. – Наверняка, я показался ей смешным и ничтожным – подумал я с горечью. – Нам надо идти – сказала она. - Нам? – я невольно улыбнулся – а куда? - К Нему – она взяла меня за руку – Он скажет, кто мы и объяснит, как быть. Огненное солнце на нежно-голубом небе плавило землю под нашими ногами. Мы молча шли рядом, держась за руку. В мою грудь стремительным потоком врывался воздух и смягчал боль острой занозы счастья.
Поздравляю тебя с 8-м марта и желаю большой любви, любви как в первый раз. Любви девственной в своей первозданности и наивности. Той любви, когда души и тела сливаются в единое и нераздельное, любви без купюр. Люби и будь любимой.
5. Две пугающих полоски. Что же теперь? Ха, ребёнок в ребёнке, словно матрёшка! Выбор. Я же мечтала об этом всю свою сознательную жизнь, а теперь вот боюсь. Намеченные планы. Но… вот его личико, большие глаза, обращённые ко мне. Они добры и пусты, и эту пустоту мне предстоит заполнить. Собой, своей заботой и любовью. Крохотное пухленькое тельце, пахнущее молоком, розовая попка, кучерявые волосики. Мой сын! Центр мироздания тронулся и сместился от меня в сторону этого маленького тельца. Потрясающие метаморфозы, чувство значительности переворачивает жизнь – я теперь другая, я – мама очаровательного карапуза, его защита, его стена. Мой малыш, муж (он непременно станет моим мужем!) и я – вот святое семейство. Итак, две полоски. Выхожу из уборной, выключаю свет, закрываю дверь и направляюсь в спальню. Тёплая постель, устремлённые на меня глаза. – Чего ты улыбаешься? – Мы беременны…
Поздравляю тебя с 8-м марта и желаю заиметь очаровательного карапуза. Он перевернёт твою жизнь, добавит в неё новое измерение, внесёт неожиданные смыслы. Всякий человек реализуется в своих детях, ведь они есть продолжение жизни, её вневременность. Ты будешь счастливой мамой, а мир будет тебе улыбаться глазами твоих детей.
6. В подземном переходе на стульчике сидит тучный мужчина с усиками, лысиной и аккордеоном. Проходят погружённые в себя прохожие, подобные моллюскам, заключённым в раковины. За створками – нежное мягкое тельце, страдающее от неловких прикосновений, снаружи – непробиваемая стена известняковой диафрагмы. На лице аккордеониста нарисовано веселье. Он с ужимками наигрывает бравурную мелодию. Его морщинки перегруппировываются в такт музыке, брови танцуют радость, глаза сверкают искрами восторга. Моллюски поднимаются на поверхность, переход пустеет. Музыкант проседает на стуле под тяжестью собственного веса и разбитой судьбы. Его взгляд мрачнеет, устремляясь под ноги. Бодрящие аккорды скатываются в глубокий диссонанс, искореняющий всякую возможность гармонии. В переходе появляется мужчина со шляпой и дипломатом. Он с видом гордого преуспевающего человека пересекает подземный коридор, его взгляд устремлён вперёд. Аккордеонист, завидев гостя, мгновенно преображается. Обвисшие складки лица быстро собираются в бодрость, взгляд оживает. Вновь звучит бравурная мелодия и щедро источается напускная радость…
Поздравляю тебя с 8-м марта и желаю вновь и вновь находить в себе силы, дабы крушить любовью и добротой те невидимые стены, что порой так безнадёжно разделяют людей. Желаю тебе оставаться открытой и доброй, понимающей, чуткой и вызывающей на откровенность.