Источник: Ежегодная научная конференция магистрантов на тему «Вклад В.И. Вернадского в создание современной научной картины мира»
Если бросить взгляд на историю человеческой мысли, мы увидим, как мучительно трудно давался людям отход от традиционного образа мышления. Стремление придерживаться испытанных временем и предписанных авторитетами взглядов, привычка следовать по хорошо освоенным и знакомым дорогам были свойственны человеку во все века и как будто заданы ему от рождения.
На самом деле шаги в сторону от накатанного пути были неизбежны. Сначала очень медленно, затем с каждым веком все быстрее изменялся привычный людям реальный мир. И, в конце концов, рано или поздно приходил момент истины — признания этих изменений, понимание необходимости переосмысления сущего, перестройки взглядов на мир.
И тогда наступало время пионеров. Среди множества приверженцев старины, незыблемости устоев жизни появлялся ОДИН человек, раньше других осознавший смысл происходящих изменений, глубже других проникший в тайны природы, общества, Вселенной. Коперник и Галилей, Ньютон и Эйнштейн, Дарвин и Павлов, Вернадский.
Он родился всего через два года после отмены крепостного права в России. Пережил три революции в России и две мировые войны. Его называют Ломоносовым XX века. Он был основоположником геохимии, космохимии, биогеохимии, генетической минералогии; внес огромный вклад в кристаллографию, почвоведение, гидрохимию, метеоритику.
Вернадский увидел переломный характер века в новом состоянии человека и человечества, в коллективной форме его Разума как главной черте новой эпохи. Он соединил естествознание и историю, творимую людьми. В своих работах показал, что переход биосферы в ноосферу — не локальный эпизод во Вселенной, а закономерный и неизбежный естественноисторический этап развития материи.
Рождение нового знания — великая тайна Разума. Но не менее таинственно формирование Мыслителя — человека, которому удается увидеть дальше других, глубже других понять причины и следствия, проанализировать события и их неопознанные до этого связи и взаимодействия.
Владимир Иванович Вернадский родился в Санкт-Петербурге, однако из-за неблагоприятного климата семья Вернадских переехала в Харьков - один из ведущих научных и культурных центров тогдашней Российской империи
В 1876 г. Вернадские возвратились в Петербург. В Петербурге, у отца была книжная лавка «Магазин-книжник» и принадлежащая ему типография «Славянская печатня», которые сыграли большую роль в развитии будущего естествоиспытателя. В издаваемом отцом «Биржевом указателе» Владимир помещал свои небольшие переводные заметки.
В письме к жене он вспоминает о своих детских и отроческих годах: «Самыми светлыми минутами представляются мне в это время книги и те мысли, которые ими вызывались... Я рано набросился на книги и читал с жадностью все, что попадалось под руки, постоянно роясь и перерывая книги в библиотеке отца, довольно большой, хотя и случайной... Книг было очень много и у меня, и у сестер. ...Я читал все, что попадалось под руку, но в эти первые годы я особенно помню разные географические книги... Не только про путешествия, но даже и довольно сухие и, казалось, мало доступные для моего возраста, например, Реклю «Земля» и затем, вышедшие в издательстве Лихачева и Сувориной — «Великие явления и очерки природы». Последней книгой я положительно зачитывался, и до сих пор помню то страшнее впечатление, какое произвело на меня описание моря (кажется из «Фрегата Паллады» Гончарова)» [1, c.39]. Семья Вернадских сформировала у Владимира Вернадского интерес к книге, а книга в свою очередь на раннем этапе явилась главным фактором, повлиявшим на Вернадского.
В 1881 г. Владимир Вернадский поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. Здесь преподавали в те годы Д. И. Менделеев, А. Н. Бекетов, В. В. Докучаев, И. М. Сеченов, А. М. Бутлеров.
В 1884 г. (в 21 год) Вернадский записал в дневнике: «Я хочу лично повидать главные страны и моря, о которых читаю в книгах. Я хочу видеть как тамошнюю природу, так и людей. Только тогда, когда человек путешествовал по наиболее разнообразным странам, когда он видел не одну какую-нибудь местность, а самые разные — только тогда приобретается необходимый кругозор, глубина ума, знание, каких не найдешь в книгах. Я хочу подняться и вверх, в атмосферу. И так будет... Счастливцы — которые имеют средства для этого, и я их имею, хотя, может быть, после у меня ничего не останется. Но в том знании, какое вынесу — сила, и за нее не дорого дать все состояние. Время, что я употреблю на такое самообразование, не пропало, я возвращу его сторицею на работе на пользу человека. Чем больше знаний, тем сильней работник на этом поле.
В этой [жизни] надо стараться достигнуть наивозможного счастья. Оно может быть различно, но необходимо выбрать лучшее, по своим стремлениям. Я, например, нахожу, что наибольшей возможностью ставить жизнь по-своему или, вернее сказать, быть в ней самостоятельным (во вне зависимости от других) — я буду обладать, когда буду возможно могущественнее умом, знаниями, талантами, когда мой ум будет наивозможно разнообразно занят, когда я буду иметь наивозможно больше власти и значения среди окружающих меня людей. Итак, необходимо приобрести знания, развить ум, добиться власти. Затем есть две цели — 1) развитие науки, т. е. наслаждение, которое мы испытываем при познании более того, что знают до нас и 2) развитие человечества — т. е. наслаждение борьбой из-за проведения в жизнь идеалов, противовес тому неприятному чувству, которое испытывается всяким мыслящим лицом при размышлении о цене получаемых им благах мира сего.
Первое дело:
1) Выработка характера. Преимущественно следует: откровенность, не боязнь высказывать и защищать свое мнение, отброс ложного стыда, не боязнь доводить до конца свои воззрения, самостоятельность. Выработка речи.
2) Образование ума:
а) Знакомство с философией,
б) Знакомство с математикой, музыкой, искусствами etc.
По моему мнению, знание — наука — есть общее мировоззрение, более или менее распространяющееся и касающееся каждого частного явления. Каждый человек должен обладать наивозможно большим знакомством с общими выводами, связывать их, знакомством с методами приобретения знания, и затем знать отдельных фактов только столько, сколько требуется для понимания общих выводов, для практической жизни, для развития отрасли науки, им излюбленной. Деления на науки чисто произвольны». [2, c. 102 – 105]
Заметным в жизни Вернадского является Крымский период его работы. В Крыму он, начиная с 1893 г., бывал неоднократно. И вот в январе 1920 г. (57 лет) его, больного тифом, пароход привез в Ялту.
После трех недель беспамятства болезнь начала уходить. Ясный, даже в болезни, мозг ученого работал. На мой взгляд, наиболее полно раскрывается он как философ и великий гуманист именно в записях после перенасенной болезни.
«Мне хочется записать странное состояние, пережитое мною во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов бытия и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, т. к. я не спал - не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и так ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения. Я не только мыслил, и не только слагал картины и события, я, больше того, почти что видел их (а м[ожет] б[ыть], и видел), и во всяком случае чувствовал - нап[ример], чувствовал движение света и людей или красивые черты природы на берегу океана, приборы и людей. А вместе с тем, я бодрствовал. […]
И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не имеющий реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы. Вероятно, есть такие подъемы человеческого духа, которые достигают того, что необычно в нашей обыденной изо дня дневности. Кто может сказать, что нет известной логической последовательности жизни после известного поступка? […] Да, наконец, нельзя отрицать и возможности определенной судьбы для человеческой личности. Сейчас я переживаю такое настроение, которое очень благоприятствует этому представлению.
Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа.
Так почва подготовлена была у меня для признания пророческого, вещего значения этих переживаний. Но вместе с тем, старый скепсис остался. Остался, впрочем, и не один скепсис. Я по природе мистик; в молодости меня привлекали переживания, не поддающиеся логическим формам, я интересовался религиозно-теолог[ическими] построениями, спиритизмом. […] Сны мои были очень яркими. […] Я помню до сих пор те переживания, которые я чувствовал, когда сны состояли из поразительных картин - переливов в виде правильных фигур (кривых) разноцветных огней. […]
Когда я стал сознательно всматриваться в окружающее, […] У меня являлась мысль, что заглушая эти стороны моей личности, я получаю ложное и неполное представление о мире, искажаю истину и суживаю силу своей собственной духовной личности.
Однако я ослабил эти сомнения тем, что я ограничил лишь тяжелое для меня сознательное проявление этих переживаний, которые бессознательно во мне несомненно остались. Это и сознательно основа моего научного скепсиса, когда я, натуралист, допускаю возможность явлений, ими обычно отрицаемых. […] для меня ясно, что и эти явления являются проявлением единого вечного целого и я познаю одно и то же научным исканием, религиозным и поэтическим вдохновением, мистическим созерцанием, философским мышлением. Помню, как ясно мне это стало, когда читал Спинозу и Беркли, м[ожет] б[ыть], эти явления есть - и даже наверняка есть - но я их не буду изучать, как не стану изучать санскритский язык. А по существу, все безразлично приводит к одному познанию, какую бы форму проникновения в него я ни взял. […]
Любопытно, что можно найти здесь и правильные мне указания в формах научного мышления. Во время этих мечтаний и фантазий я находил новое в научной области. Во время болезни я продиктовал кое-что Наташе. Там много нового и еще больше такого, что может быть проверено на опыте и наблюдении. Это уже и для строгого ученого реальное из реального. И отчего оно реально только вырванное из целого?..
Хочу еще отметить, что мысль образами и картинами, целыми рассказами - обычная форма моих молчаливых прогулок или сидений. Поэтому и в том, что получилось во время болезни, надо отличать случайную форму от того неожиданного содержания, которое в ней выявилось.
В двух областях шла эта работа моего сознания во время болезни. Во-первых, в области религиозно-философской и, во-вторых, в области моей будущей судьбы в связи с научным моим призванием. […]
Я не совсем ясно помню в какой форме, но одна из основных идей религиозно-филос[офского] характера заключалась в указании на необходимость ближе ознакомиться с концепцией мира английских христианских натуралистов начала XIX столетия. […] Они видели во всей Природе проникновение Божества и тот элемент божественного духа, который они с последовательной христианской точки зрения признавали в каждом дикаре, принимая равенство его личности личности всякого самого высокообразованного человека - они искали и во всей окружающей Природе. В ее предметах они видели творение Божие, каким является и человек, и потому относились с любовью и вниманием к окружающим их животным, растениям, явлениям неодушевленной природы. Признавая в ней выявление божественного творчества, они боялись исказить виденное и точно передавали в своих описаниях эти проявления божественной воли. Этим обусловлена чрезвычайная точность их естественнонаучных описаний и их внимание к окружающей природе. Мы имеем здесь любопытную религиозную основу точного научного наблюдения. […]
Главную часть мечтаний составляло, однако, мое построение моей жизни как научного работника и, в частности, проведение в человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением о живом веществе. Основной целью моей жизни рисовалась мне организация нового огромного института для изучения живого вещества и проведение его в жизнь, управление им. Этот институт, международный по своему характеру, т. е. по темам и составу работников, должен был являться типом тех новых могучих учреждений для научной исследовательской работы, которые в будущем должны совершенно изменить весь строй человеческой жизни, структуру человеческого общества. […]
Я перешел к организации исследовательского Института жив[ого] вещ[ества]. В представлениях о том, как я добивался этого, мною строились целые картины свиданий и переживаний, заседаний и споров с[о] знакомыми и вымышленными фигурами, подобно тому, как это бывает во сне или в тех фантастических рассказах и сказках, которые строишь себе иногда - лично я часто перед и после сна и во время прогулок. […]
Постройка Института шла усиленным темпом. Мы переехали туда, когда было все готово, месяца за два до официального открытия. Я видел каким-то внутренним зрением весь институт - огромное здание, расположенное недалеко от океана. Кругом дома для научного персонала и служащих среди парка и цветов. Для директора отдельный дом недалеко от Института. В Институте огромная библиотека. Его организацию я в общих чертах продиктовал Наташе. […]
Жизнь шла в непрерывной работе. Институт много издавал работ и много работ моих было тут помещено. В новых открытиях и среди новых вопросов шла вся моя жизнь, постоянно стремясь вперед. А вопросов и задач, все более крупных, являлось все больше. В свободное время по окончании работ я читал по философии, общим вопросам и великих поэтов. […] Здесь я набрасывал мысли для последнего сочинения «Разм[ышления] перед см[ертью]». […]
Рисовались и частности прогулок, экскурсий, дружеских разговоров, приезда детей, друзей и т. д. - но мне кажется, это все те поэтические надстройки, которые всегда в такой форме переживания создаются фантазией. Среди событий - юбилей, 10-летний, Инст[итута], когда был съезд, речи и т. д. Очень яркая рисовалась картина.
Так шла жизнь почти до конца. Я как будто бы стал во главе Института, когда мне было 61-63 года и оставался им до 80-84, когда ушел из него и поселился доживать свою жизнь в особом переданном мне здании с садом, не очень далеко. Здесь я всецело ушел в разработку того сочинения, которое должно было выйти, после моей смерти, где я в форме отдельных мыслей и отрывков (maximes) пытался высказать и свои заветные мысли по поводу пережитого, передуманного и перечитанного, и свои философские и религиозные размышления. […]
Умер я между 83-85 годами, почти до конца или до конца работая над «Размышлениями». Я писал их по-русски и очень заботился, чтобы одновременно вышел точный английский перевод.
Заботу об издании этой книги я завещал Ниночке и еще нескольким лицам […], с тем, чтобы был образован Комитет, который бы весь возможный доход русского] и англ[ийского] изданий, всех последующих изданий и переводов, употреблял на помощь, людям безвозвратную - но непременно личную помощь, личную в том смысле, как это делают некоторые христианские общины, стараясь поставить людей вновь на ноги или же сгладить им жизнь, если положение их безнадежное. Помощь должна была идти без различия национальности и веры, и каждый раз сумма целиком должна быть истрачена: не ожидая больших несчастий давать тем, про кого известно».
Поражают широта взглядов и открытость разума этого человека, его незакрепощенность в рамки, неподвластность стереотипам. Следует заметить также, что, кроме того, что Вернадский был, несомненно, великим ученым, мыслителем и гуманистом, он был еще и глубочайшим лириком. Его описания природы не могут не тронуть. Вот, например, небольшое художественное отступление, из его дневника, написанное ученым в 21 год.
«Мне пришлось этим летом видеть две больших реки России — Волгу и Днепр. До сих пор я мог судить о реках только по Неве в городской ее части, да по тем рекам и речкам, которые переехал по железной дороге. Я знал о реках и их влиянии по тому, что читал давно, с детства — и читал я много, но неясно представлялись мне эти стоки жидкости на поверхности нашей планеты. Только теперь, когда я видел их воочию, я впервые понял всю их силу и все их могущество.
Тихо, медленно, изо дня в день размывая и слагая твердый материал своих берегов, они текут, несут свои воды, несут награбленное у земли, у материка и сносят его в море, загромождая свои устья. Велика река ночью, когда ясная ее поверхность едва колеблется от расходящейся зыби, когда пароход скользит по ней, и, разбивая ее поверхность, отбрасывает волны на берега реки. Здесь они находят одна на другую, сливаются, сцепляются, и шум от них едва-едва слышится нам вдали.
Когда заходит солнце и разноцветные облака востока неба отражаются в зыби реки, когда они, сливаясь, дают пеструю картину отраженных цветов, когда ничего не видно на берегах — крутом и высоком правом и песчаном левом—тогда в душу проникает какое-то спокойствие. Ты, думается мне, принадлежишь к той расе, которая при самых неблагоприятных условиях победила, покорила реки, и ты один решаешься нарушать покой векового старца-реки. Все живое перед ней отступает, ночью птица не скользит по ее поверхности, рыба спит, а ты идешь и гонишь к берегам ее воды — они расступаются и плачут монотонно о начале своего покорения». [2, с. 57]
Закончить статью хотелось бы на очень лиричной, на мой взгляд, ноте, характеризующей в то же время Вернадского и как учёного, и как мыслителя, и как человека. Это цитата из его дневника (1920 г.).
«Я массу выношу от букета цветов полевых, который стоит у меня на столе, за которым я ухаживаю и меняю. Он столько дает мне и своими формами, и своими красками. Как-то странно углубляется моя душа при взгляде на него. […] Моя давно задавленная страсть к цветам начинает, мне кажется, развиваться с неудержимой силой и будет идти так - чувствую - и впредь. Сегодня Сашко принес мне кромвей, очевидно заблудший из культурной разводки, большой Iris, я нашел какое-то фиолетовое крестоцветное, которое за отсутствием книг не могу определить. Но сколько дает мне такой букетик мыслей и настроений, когда я на него взглядываю».[3, запись за 11. [/24.] III. [1]920]