Политическое красноречие — один из видов ораторского искусства. Развитие его тесно связано с развитием демократических учреждений; оно возникает там, где народные массы начинают принимать участие в государственных делах, и следовательно, лица, желающие влиять на ход государственных дел, должны обладать искусством убеждения. Впервые политическое красноречие достигло значительного развития в Сиракузах в начале V в. до Рождества Христова; оттуда оно перешло в Афины, где процветало в течение V и в особенности IV в. (благодаря деятельности Демосфена, Исократа, Лисии, Эсхина), затем в Рим, где оно особенно развилось в последний период Республики (этому способствовали Гортензий, Катон Старший, Цезарь, Цицерон).
Характер ведения дел на политических собраниях древности давал возможность произносить длинные речи: оживленные прения имели место довольно редко; вероятно, вследствие этого древние ораторы почти всегда писали свои речи заранее, выучивали их наизусть, тщательно вырабатывая мимику, и затем декламировали; импровизация встречалась редко; искусства оратора и актера были в близком родстве, нередко первый брал уроки у последнего.
В средние века не было места для политического красноречия; оно возродилось в новое время вместе с возникновением парламентских учреждений. Каждая конституционная страна, каждая крупная политическая партия выставляет нескольких крупных политических ораторов.
Политическое красноречие нового времени резко противоположно политическому красноречию древности. Характер парламентских и внепарламентских прений сравнительно редко дает возможность заранее подготовиться к речи; подготовка состоит в приобретении знаний, научном ознакомлении с предметом прений, выработке способности говорить экспромтом, возражая на замечания противников. Тщательно обдуманная жестикуляция, заранее подготовленные повышения и понижения голоса везде, не исключая и Франции, повели бы за собою фиаско речи, которая по современным требованиям, даже будучи подготовлена заранее, должна звучать, как импровизированная. В понятие ораторского искусства для политического оратора входит, таким образом, не только умение составить хорошую речь и хорошо произнести ее, но также находчивость; последняя нужна как для того, чтобы искусно парировать возражения противников, так и для того, чтобы самому отыскивать у противников слабые места и метко возразить на них или выставить их на всеобщее осмеяние. Это уменье составляет искусство дебатера, входящее как составная часть в искусство политического оратора. Другою отличительною чертою современного политического красноречия является его простота; только у романских народов, преимущественно у французов, допускаются риторические украшения, напоминающие речи Цицерона и других ораторов древности. Наиболее важные по значению политические речи произносятся обыкновенно в парламентах: но гораздо большее их количество говорится на народных собраниях, в особенности во время политических выборов. Сообразно с этим политическое красноречие делится на парламентское и внепарламентское. Парламентские речи адресуются непосредственно к депутатам - следовательно, к людям образованным и специально подготовленным к обсуждению каждого данного вопроса; но так как у депутатов взгляды бывают обыкновенно составлены заранее, то оратор редко рассчитывает убедить их в чем-нибудь; для парламента каждая речь имеет скорее значение манифеста какой-либо группы депутатов. Зато парламентские речи всегда печатаются и в печатном виде читаются народными массами; а так как в печатном отчете все чисто ораторские достоинства речи пропадают, то ораторы заботятся преимущественно о богатстве фактического содержания их, о строгой логичности и убедительности. Напротив того, речи в народных собраниях имеют в виду непосредственно толпу и потому стремятся повлиять на чувства, причем ораторы не всегда заботятся даже о точности сообщаемых ими фактов.
Со времен Аристотеля красноречие принято делить на три рода: судебное, совещательное и торжественное. Не следует, однако, понимать это деление так, что судебное относится только к судам, совещательное – к совещаниям, а торжественное – к торжественным случаям. Деление это имеет гораздо более глубокие основания. В своей «Риторике» Аристотель писал: «Слушатель бывает или простым зрителем, или судьей, притом судьей или того, что уже совершилось, или же того, что может совершиться». В зависимости от того, какую позицию занимает слушатель, и строится трихотомия Аристотеля.
Если слушатель выступает судьей того, что уже совершилось, перед нами судебное красноречие. Поэтому судебные речи обвиняют или оправдывают, говорит философ. Это, в самом деле, особый случай, и он может иметь место не только в настоящем суде. Суть именно в том, что события уже свершились и надо принять ту или иную их версию. Причем от слушателей, что для риторики существенно, ход самих событий не зависит.
Если же слушатель выступает «судьей» того, что должно случиться (например, бросает в урну бюллетень), перед нами совещательное красноречие. Дело совещательных речей, говорит философ, склонять или отклонять. Это существенно иной случай. Решая вопрос о том, имел ли место поджог или пожар был случайностью, слушатель не вправе сказать: «Я хочу, чтобы это был поджог, и да будет так!» Но, решая вопрос о выборе президента, слушатель может и даже должен рассуждать следующим образом: «Я хочу, чтобы выбрали моего кандидата, да будет так! Я сам приложу к этому свои силы». Поэтому эмоциональные аргументы получают здесь гораздо большее оправдание, чем тогда, когда мы решаем, что же именно произошло на самом деле.
Третий случай, по Аристотелю, состоит в том, что слушатель является простым зрителем. Назначение торжественной речи, по словам философа, хвалить или порицать. Разумеется, такая речь формирует определенное мнение, на основании которого слушатель в будущем будет поступать так или иначе, но в момент произнесения речи слушатель не стоит перед выбором, от него не требуется никаких действий, и именно поэтому Аристотель выделяет этот случай как самостоятельный. В остальном же торжественное красноречие близко к совещательному, так как обращено только в будущее потенциальное, возможно, очень отдаленное, возможно, размытое. Так, восхваление героя может привести к тому, что слушатель когда-нибудь станет ему подражать. Совещательное же красноречие обращено в актуальное, ближайшее будущее.
Вот яркий пример торжественного красноречия. Перикл произносит речь на могиле павших воинов. При этом он прославляет и пропагандирует определенные политические идеи:
«Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражанием другим. Называется этот строй демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве их [граждан]» (цитируется по Фукидиду).
Точно так же знаменитое торжественное слово митрополита Иллариона, произнесенное в храме Софии Киевской, не преследуя конкретных политических целей, пропагандирует политическую и нравственную доктрину Руси.
Итак, мы видим, что классификация Аристотеля обнимает самые общие случаи и не связана с тематическим делением, как конкретные виды красноречия: торговое красноречие, судебное (в узком смысле этого слова), военное, академическое. Эти отдельные виды красноречия изучаются так называемыми частными риториками, в отличие от общей риторики, посвященной, соответственно, общериторическим проблемам. Политическое красноречие именно такой частный вид красноречия – это красноречие, относящееся к сфере политики. К какому же из трех родов оно относится?
Как нетрудно догадаться, политическое красноречие – это в первую очередь красноречие совещательное. Сам Аристотель, говоря о совещательных речах, называет их темами финансы, вопросы войны и мира, охраны страны, снабжения ее продовольствием, выработку законодательства. Политическое красноречие обращено в будущее. От воли его слушателей зависит не только принятие решения (скажем, при голосовании), но и в определенной мере общественное поведение (трудолюбие, лень, решимость, мужество, терпение, скепсис – все это персонажи общественной драмы). Поэтому политическое красноречие захватывает и зону красноречия торжественного, направленного на воспитание определенных качеств, на мобилизацию определенных психологических ресурсов. Кроме того, в наше время, когда предвыборные кампании длятся месяцами, возникает и красноречие промежуточного вида – совещательное, ибо в конечном счете речь идет о единовременном акте выбора, и в то же время торжественное, так как реальный выбор все-таки далеко. В отдельных случаях, когда речь идет об анализе прошлого, политическое красноречие сближается с судебным, но эта связь слаба.
Итак, политическая риторика изучает красноречие в сфере политики, учитывая специфику рода и вида этого красноречия.
В чем эта специфика?
Риторика может научить, как подбирать доводы, как располагать части риторической речи и какими языковыми средствами эти доводы выражать. Политическая риторика имеет свою специфику в каждом из этих пунктов.
В аргументации политическая риторика должна опираться на соответствующие общие места, которые она заимствует как из политических, так и из других текстов.
В области композиции специфика политического красноречия состоит в разработке системы жанров.
В отношении языковых средств необходимо учитывать сложившиеся речевые формулы и традиции.
Современная эпоха политических преобразований может быть охарактеризована как процесс перехода от авторитарно-тоталитарного к массовому политическому участию, ко все большему и активному включению широких слоев населения в процесс принятия решений. Формально это звучит как «партиципативное управление», или «демократическая форма политического участия», когда основным политическим субъектом становится народ. В действительности же народ не в состоянии управлять государством напрямую.
История свидетельствует о том, что попытки народа (масс) взять в свои руки бразды управления государством в основном ограничивались революционным беспределом, переделом и разбазариванием частной собственности (как это было во время бархатной революции в Киргизии). Однако затем стабилизация обстановки непременно связывается с делегированием народом своей бесполезно растрачиваемой власти нескольким представителям; те, в свою очередь, или наводят порядок в государстве и обществе, или же создают лишь видимость реформирования и наведения порядка, что позволяет им удерживаться у власти до некоторых пор, пока на их место не придут новые реформаторы. Именно поэтому на сегодня можно говорить лишь об одной, наиболее «работающей» форме демократии – о представительной демократии.
Суть данной формы демократии заключается в том, что народ представлен во власти определенными малыми группами интересов или отдельными лицами, говорящими и действующими «от имени и во имя народа». Таким образом, в условиях представительной демократии политическая эли- та призвана быть не самостоятельным политическим субъектом, а своего рода посредником между политическим механизмом и гражданами. Народ приводит в действие данный механизм при помощи тех, кого избрал в качестве «мастеров», с целью удовлетворения собственных потребностей и интересов (выясняется, что наиболее общие и важные интересы – как целостную систему – возможно защитить и реализовать именно и лишь при помощи политического механизма).
Характерным механизмом контроля власти и политического участия масс в условиях представительной демократии является публичность политики, заключающаяся в том, что политики, прежде чем принять какое-либо важное решение, должны представить его на суд народа. Само требование публичности, массовости современной политики означает, что политические процессы должны быть открытыми, происходить «на публике».
Публичное обоснование решений становится механизмом политического контроля «снизу» и массового участия в принятии решений. Публичность политики и массовость политического участия и доверия становятся частью политической культуры. Граждане ждут от политиков новых решений, а политики готовы их публично обосновать. С.Запасник по этому поводу пишет: «Сегодня гораздо меньше внимания уделяется соответствию политических программ тем идеологическим целям, с которыми эти проблемы связаны, зато четко прослеживаются механизмы принятия решений. Американские избиратели, например, дважды оказывали поддержку Р.Рейгану, несмотря на то, что провозглашенные им программы были внутренне противоречивы… Карьера политика не зависит сегодня от обязательного выполнения программы, выдвинутой им в ходе предвыборной борьбы за власть. Она зависит от применяемой им техники информации, дискуссии и внушения, от его способности вызывать доверие у избирателей… В демократическом обществе, где воля избирателей выражается посредством голосования, как правило, проигрывают те политики, в отношении которых есть обоснованные подозрения в том, что они скрыли информацию о существовании альтернативных программ или предложений, а также о своих целях и предполагаемых трудностях в их реализации. И никогда не возвращаются к власти те политики, о которых стало известно, что они использовали технику внушения и оказания влияния, считающуюся у избирателей «манипуляторской»
Действительно, современный (отечественный) электорат больше реагирует не на содержание политического обращения, а на его форму, на то, как будет представлено политиком то или иное решение. Причем, если в случае так называемых «традиционных демократий» подобный эффект убеждения граждан осуществляется благодаря применению сверхсовременных медиа-технологий, спичмейкерских навыков и кропотливого создания имиджа лидера, то в странах, где демократия только зарождается, непосредственный эффект и отдачу имеет уже сам факт того, что политик «снизошел» до толпы. Так, в большинстве стран СНГ политики вспоминают о гражданах лишь как об «избирателях», нужных им в качестве носителей голосов; один из российских политологов однажды прокомментировал современную ситуацию в наших странах как «оскорбительное обзывание людей словом “электорат”», что обретает важность лишь в преддверии очередных выборов.
На деле очень трудно разобраться в том, является ли обращение политика к народу с очередным законопроектом, инициативой или решением манипуляцией. Действительно, если рассматривать публичность политики с точки зрения ее основной функции – контроля политиков массами, то можно сделать естественный и вполне логичный вывод: политики вынуждены отчитываться перед народом, в противном случае они бы этого не делали (многовековой опыт до-демократических режимов свидетельствует именно об этом).
Стало быть, современное явление публичности политики, публичное обоснование политиками собственных решений можно рассматривать как приспособительное поведение политических элит к тем «внешним» условиям функционирования, к которым пришло современное общество.
Однако если говорить о приспособлении политиков к новым условиям демократии (о преобладающем большинстве политиков стран СНГ следует говорить именно в данных терминах), то следует ожидать, что они будут пытаться создать себе наиболее благоприятные условия «жизнедеятельности» в рамках тех общих требований, которые предъявляет им новая формальная система. Поэтому следует также ожидать, что наиболее вероятной реакцией политиков на требование публичного контроля их деятельности будет их постоянное желание ослабить интенсивность этого контроля «снизу», чего можно достичь путем манипулирования массовым сознанием.
Если принять за основу определение социального манипулирования как «системы способов идеологического и социально-психологического воздействия с целью изменения мышления и поведения людей вопреки их интересам», то следует логический вывод: современное явление и необходимость публичного обоснования политиками принимаемых решений в результате адаптации старой политической элиты к новым условиям становятся частью социально-политического манипулирования.
С другой стороны, публичность современной политики и принятия важнейших решений (в смысле необходимости их представления широким массам) предоставляет политическим лидерам реальную возможность «поделиться» своей личной ответственностью за принимаемое решение с народом.
Иначе говоря, если монарх всецело отвечает за собственные решения, то демократический лидер отвечает за собственные решения постольку, поскольку является избранником народа: его ошибки являются ошибкой народа, его избравшего. Кроме того, получив поддержку народа в принятии того или иного решения или осуществления реформы, лидер делает граждан своей страны соучастниками данных действий. Это, кроме всего прочего, освобождает его от массового негодования, возмущения и недовольства в случае, если программа провалилась. А если к тому же учесть, что народ – категория весьма абстрактная и популистская, то отсюда непосредственно вытекает объяснение того, почему мы всегда пытаемся найти виноватых и почти никогда не находим. Разделение личной ответственности с народом весьма удобно и выгодно прежде всего демократическим лидерам.
Таким образом, реалистичный подход к массовости современной политики и публичной политической риторике сводится к умению политика продемонстрировать народу те стороны решения, которые будут восприняты положительно. Эта особенность делает публичный процесс преподнесения, обоснования принимаемого решения частью политических технологий, одним из этапов процесса принятия политических решений.
Обоснование принимаемых решений, т.е. то, что мы ежечасно и ежеминутно слышим от политиков об их деятельности и решениях, составляет часть политического процесса, в ходе которого участники, принимая во внимание точки зрения заинтересованных субъектов, оценивают положительные и отрицательные стороны разных вариантов и выбирают какой-то один.
По сути, обоснование представляет собой процесс оценки (с опорой на ценности) и выбора приемлемого (не обязательно наиболее технически рационального) варианта решения. Причем в пользу принятия решения могут выдвигаться и чисто прагматические, утилитарные, и психологические, эмоциональные аргументы. В подобных условиях сведение обоснования решений, например, к теории рационального выбора или к модели рационального актора, где предлагается идея рациональности любого выбора психическинормального человека, приводит к сильному упрощению, при котором несовместимые ценности (например, территориальная целостность государства и право народа на самоопределение) в качестве аргументов должны взаимоисключаться. В этом смысле рассмотрение процесса принятия политических решений с точки зрения необходимости их оценки и выбора, т.е. обоснования, выводит исследование на более емкий уровень, где не ставится принципиальная разница между тем, какой выбор следует считать рациональным, а какой – нет. Для признания решения обоснованным важно то, как субъект остановил на нем свой выбор, а также то, как ему удалось показать правильность своего выбора «внешним» участникам.
По сути, целесообразность принимаемого решения оценивается в двух плоскостях, которые можно условно обозначить сферами «внутреннего» и «внешнего», или «публичного» обоснования.
Основания для такого деления следующие: прежде всего – сам процесс принятия решения, где целесообразно выделять систему, принимающую решения (политическая система как единичный актор и как совокупность взаимодействующих политических единиц), и так называемую «внешнюю среду». Говоря о принятии конкретных решений, имеется в виду деятельность принимающей решения системы, ориентированной как «внутрь себя», так и на определенную «внешнюю среду», будь то взаимоотношение между единичным политическим актором и политической системой, в которую он включен, или между собирательной, емкой системой политических акторов (например, государствами, неправительственными организациями, транснациональными компаниями) в системе международной политики, общества, человечества, природы как экосистемы. Взаимоотношение принимающей решения системы и среды выражено, например, в моделях политических систем Г.Алмонда и Д.Истона, а также в моделях, где принятие политических решений представляет собой результат взаимодействия по упрощенной схеме «импульс - действие», с тем лишь уточнением, что под принимающей решение системой следует понимать не только собирательного, институционального, но и индивидуального политического актора.
С точки зрения обоснования принимаемых политических решений, такое определение субъекта политики, или ЛППР (лица, принимающего политические решения), необходимо, ибо следует различать оценку ЛППР своих действий и решений как внутрисистемную, микросистемную оценку и то, что выражается в необходимости легитимирования, т.е. выведение, вынесение этой оценки за рамки ЛППР как микросистемы в среду «внешней», более емкой макросистемы. Явление легитимации власти, концептуализованное М.Вебером, состоит в своеобразной необходимости самовыражения власти, идущей не столько из природы власти, сколько из той макросистемы, в которую она включена и импульсы которой получает. И если ЛППР как микросистема объединяет в себе лиц, ведущих диалог относительно целесообразности принятия ими того или иного решения, т.е. участвуют в обосновании решения внутри своей системы, принимающей решения, то необходимость легитимации требует вступления ЛППР в диалог с «внешней средой» по поводу обоснования принимаемого им решения, которое распространяется на эту среду, причем это обоснование уже не может избежать учета требований среды, или макросистемы.
Разница между аргументами, приводимыми во внутрисистемном обосновании и в его публичном выражении, нередко бывает продиктована интересами неразглашения определенной информации, необходимостью ориентирования некоторых сведений на определенную аудиторию и т.д. Исходя из стратегических интересов, ЛППР может публично оглашать оценку, отличную от собственной, в расчете на определенный эффект.
Степень совпадения аргументов «внутреннего» и «внешнего» обоснования зависит также от того, в какой мере ЛППР осознает и оценивает необходимость привлечения к обсуждению решения «внешней аудитории». Как пишет Н.Костенко, «субъекты присоединяются к открытому обсуждению политических проблем по разным причинам. Только часть из них искренне следует задачам понимания и публичной доказательности собственной точки зрения – то есть во всей полноте реализует коммуникативное действие, для которого, по Хабермасу, искренность как субъективно осознанная свобода от аргументов власти и капитала, а также «правильность» высказываний согласно общепринятым нормам интеракции, являются столь же необходимыми составляющими, как и соотнесенность суждений с «объективной» реальностью, конкретной общественной ситуацией. Другая часть субъектов инструментально подходит к своему участию в публичной сфере, используя ее в стратегических целях. Бурдье в этом случае говорит о «непреднамеренном двуличии» политических выступлений, которые всегда двойственно детерминированы необходимостью «служить одновременно эзотерическим целям внутренней борьбы и экзотерическим целям внешней борьбы». Различие между аргументами, приводимыми во «внутреннем» и «внешнем» обоснованиях политических решений, зависит также от особенностей тех ценностей, которые приводятся в качестве аргументов-оснований.
Итак, сегодня в цивилизованном мире ни одно важнейшее решение не может быть принято без соответствующего обращения к народу. Это относится также к «нецивильным» решениям, таким, как решение начать военные действия против другой страны, предпринять бомбардировку территории противника и т.д. (Парадоксально, но нецивильные решения очень характерны для цивилизованного мира.) Недавними примерами таких решений являются бомбардировки Косово в 1999г., военная кампания НАТО в Афганистане, вторая война в Ираке. Причем, оценки этих и подобных решений как «нецивильных» или, наоборот, «правильных и своевременных» также являются результатом восприятия людьми определенных риторических компонентов публичного политического преподнесения, убеждения, аргументации.
Однако, по сути, аргументация, предшествовавшая и сопровождавшая данные решения, почти совпадает как по форме (форма преподнесения и направленность), так и по содержанию (смысловые особенности доводов). В целом, анализ публичного преподнесения политиками решений (анализ выступлений, обращений и текстов, а также методов их преподнесения и адресации) позволяет выделить ряд аргументов, наиболее часто используемых политиками для обоснования собственных решений и обвинения оппонентов, причем можно заметить, что использование одних и тех же доводов в различных комбинациях, очередности и с различным «ударением» соответствует определенной «моде» политических дискурсов, где в тот или инойпериод развития событий на передний план выводится тот или иной аргумент, наиболее эффективный в данном конкретном контексте.
Первым типом аргументов политического обоснования следует считать всякого рода абстрактные идеи или утопии, которые, как правило, звучат очень убедительно, особенно в начальной стадии их использования. «Идейная история» человечества свидетельствует о том, что в различные периоды развития на передний план выдвигалась универсальная в пространственно-временном плане и необходимая к исполнению некая «всеобщая идея развития». Такими идеями на протяжении истории являлись идея (идеал) свободы, равенства и братства, независимости, а более конкретно (менее утопично) – идея социализма, демократии, построения гражданского общества, и т.п.
Все эти и подобные идеи десятилетиями (веками) эксплуатировали и продолжают эксплуатировать массовое сознание, вводя людей в некое состояние заблуждения или социального гипноза, находясь в котором человек готов принять любое решение или действие властей, якобы направленное на достижение этой идеи. Причем, чем больше людей верит в данную идею, тем легче и эффективнее оперировать ею для достижения конкретных целей. В этом смысле политические спекуляции абстрактными идеями всеобщего благоденствия очень напоминают технику религиозного порабощения церковными догматами, которые, как известно, оправдывали далеко не только благие намерения и поступки. Колониальные походы крестоносцев во имя «Бога» – некое подобие современных военных кампаний Запада по защите и распространению демократии в так называемом «нецивильном» мире (Афганистан, Ирак). Причем, если раньше формальной целью походов провозглашалась необходимость борьбы с неверными и распространение «единственно истинной религии», то теперь это борьба с недемократическими режимами и распространение единственно истинной «демократии». В обоих случаях мы имеем дело с политическим популизмом, направленным на то, чтобы заполучить одобрение широких масс и, возможно, оправдать не столь благородные поступки в собственных глазах.
Оперирование политическими утопиями в целях снискания общественного одобрения и обеспечения требования публичности политики имеет в своей основе мифотворчество, характерное для ранних ступеней формирования и развития социума. Миф как некая общая, абстрактная идея, объединявшая людей в их происхождении, совместном проживании и деятельности, посвоему содержанию был далек от реальности, хотя и содержал в себе некоторые рациональные объяснения. Неоспоримой ценностью мифа являлось то, что он объединял людей, упорядочивал их жизнь и место в природе и обществе, делал окружающую среду более предсказуемой. Благодаря мифическим представлениям люди знали, чего следует опасаться и к чему следует стремиться. Главное здесь не то, насколько правдивы были мифы, а то, что, вводя людей в заблуждение по поводу их происхождения и будущего, они все же формулировали «общие правила игры», внося рациональность и упорядоченность в их быт. В подобных случаях говорят: «Людям выгодно заблуждаться».
Фактор веры в восприятии и принятии политического мифа в качестве основания политических действий и решений, безусловно, превалирует в том плане, что для полной и адекватной реализации программы необходимо верить в ее успешность. Вера в реализуемость, целесообразность, правильность проводимых реформ, намеченного курса сопровождала все великие (как в положительном, так и в отрицательном смысле) свершения. Личная и массовая вера требуется и сегодня, в период демократических реформ как политического, экономического, социального выбора. Безусловно, гипотетичность, вероятностный характер глобальных политических перемен нуждается в замещении отсутствия абсолютных гарантий фактором веры. Однако в индивидуальном и массовом политическом сознании политические мифы закрепляются прежде всего благодаря демонстрации реальных примеров – фактов и событий, свидетельствующих о «подлинности» политического мифа и его следствий. Вера, сопровождаемая знаниями и убеждениями, становится сознательной уверенностью.
Политические мифы имеют как массовую природу (т.е. возникают в массовом сознании, на обыденном уровне представлений о политических лидерах и процессах), так и производятся «сверху» в том смысле, что некое политическое действие-решение сопровождается его авторами умышленной мистификацией и мифологизацией, ориентированной именно на массового «потребителя». Такое обоснование включает сильный эмоциональный компонент – приукрашенность, восторженность преподнесения или, напротив, трагичность, стрессовость и решимость к борьбе.
При всех различиях в позициях и интересах участники общественного дискурса одинаково заинтересованы в окультуривании коммуникативной среды, среды своего общения, в экологии общественной речи.
Потребность в окультуривании дискурса продиктована соображениями выживаемости риторики и словесной культуры вообще. Можно сказать проще: речь идет о выживаемости культуры в целом. Под выживаемостью риторики следует понимать ситуацию, когда убеждающие речи продолжают кого-то убеждать, когда они функциональны. Многие из перечисленных выше тенденций являются в этом смысле факторами риска. Это неуместная гомилетичность, отсутствие диалогизма, дефицит общепризнанной символики, амбивалентность смеха, оскудение и противоречивость запаса общих мест.
Никто не заинтересован в том, чтобы убеждающее слово как таковое исчерпало кредит общественного доверия. Это означало бы коллапс всей словесности. А остаться без общего языка – значит попросту распасться, перестать существовать.
Развитая риторика прежде всего обеспечивает культурное единство, держит культурное пространство, как держала его античная риторика. «Мы» – это там, где говорят по-нашему. Но «говорить по-нашему» не означает только использовать знакомые слова. Ударить по мячу ногой не значит играть в футбол. Играть в футбол означает соблюдать общие правила, одинаково обязательные и для своей команды и для команды противника.
Развитая риторика снимает общественное напряжение. Зоологи отмечают, что уже у высших животных знаки угрозы преобладают над реальной агрессией. Риторика (ораторика) способна выступать в роли общественного громоотвода. Риторика (гомилетика) способна нравственно укреплять общество. Риторика (дидактика) способна учить и воспитывать. Риторика (символика) способна консолидировать общество и выполнять в нем арбитражные функции.
Наконец, развитая риторика позволяет совершенствоваться тем, кто заинтересован в ней профессионально. В то же время грубые, грязные речевые технологии не столько совершенствуются, не столько даже изощряются, сколько искушают общественное терпение и способствуют выработке общественного иммунитета, точнее, нечувствительности к слову.
Развитая риторика предполагает разумный баланс между ораторикой и гомилетикой, разумное сосуществование символики и дидактики. Развитая политическая риторика предполагает при всем разбросе политических мнений и частных символик наличие какой-то общенациональной символики, на которую как на третейского судью мог бы сослаться оратор, которая послужила бы почвой для политической гомилетики при решении общенациональных задач, которая позволила бы отстроить систему образования таким образом, чтобы у учащихся не было путаницы в голове и чтобы, выйдя из школы, они смогли легко социализироваться.
Какими путями может быть осуществлено окультуривание дискурса? Экстрариторическим путем является выработка новой символики. К этой проблеме можно лишь привлечь общественное внимание. Новая символика может родиться только как общий знаменатель старых символик, т.е. как их общая нравственная основа. Ее невозможно ни выдумать заново, ни построить эклектически, позаимствовав приглянувшиеся части из символик старых.
Ближайшая задача говорящих и пишущих – расширить поле подлинной ораторики, разграничить задачи ораторики и гомилетики. Для этого необходимо искать новые жанры и обновлять возможности старых. Нужно пересмотреть концепции диалогических по сути жанров, получивших уродливую монологическую трактовку. Нужно отказаться от грязных технологий, заведомого манипулирования, заводящего в тупик и говорящих, и слушающих. Нужно создать такую общественную обстановку, при который словесный разбой будет сразу же опознан и поставлен вне рамок серьезного разговора.