Уроки японской модернизации

Первое, что делает маленький человек, выходя в свет – начинает учиться. Сначала он учится на опыте самых близких ему людей, затем – на своём опыте и опыте окружающих. Способность к обучению – главное свойство разума. Основным направлением развития человечества было и будет создание всё более эффективных методов восприятия действительности и передачи накопленного опыта. Одним из важнейших средств, обеспечивающих движение в этом направлении, является история. История – это не пустые воспоминания о событиях давно минувших дней и не забавные анекдоты, которые можно почитать в минуты отдыха за чашкой чая. История – это коллективный опыт многих миллионов людей, накопленный в течение тысяч поколений. Изучение этого опыта – путь к пониманию настоящего и предвидению будущего.

Сейчас, после крушения великой державы, мы отброшены на годы, если не на десятилетия, назад. Перед нами, нашим обществом, стоит вопрос о выборе дальнейшего пути развития. Очевидно, что необходимы изменения, которые позволили бы вернуться в когорту развитых государств. Но как проводить эти изменения? Каким образом реформировать экономику, политический уклад? Насколько важно использовать опыт других стран, в частности, западный опыт? Следует ли выработать свой путь развития или просто скопировать устройство какой-нибудь страны, выбрав её в качестве образца для подражания? Ответы на эти вопросы мы должны выработать сами, основываясь как на собственном здравом смысле, так и на поистине бесценном опыте человечества – истории.

В мире есть страна, которая за последние двести лет по меньшей мере два раза находилась в состоянии системного кризиса, когда прежняя общественная система переставала справляться с активными вызовами окружающего мира. И каждый раз общество этой страны находило такой выход из кризисной ситуации, который приводил в изумление и восхищение другие народы. Имя этой страны – Япония. Японское общество воспринимало лучшие зарубежные достижения в области науки, техники, экономики, но сохраняло в себе внутренний стержень, национальный дух. Именно умение учится, оставаясь самими собой, приводило японцев к стремительному, но гармоничному развитию всех сфер общественной жизни после каждого кризиса. Так обстояло дело и во время Реставрации Мейдзи, когда страна стояла на пороге колониальной оккупации, и после окончания второй мировой войны, когда оккупация стала реальностью, а страна лежала в руинах. И в том, и в другом случае суть реформ заключалась не в слепом копировании чужой культуры и традиций, а в изучении материальной базы зарубежных стран и её пересадке на почву своей собственной национальной культуры, что дало щедрый урожай. Для более подробного изучения уроков японской модернизации общества я предлагаю вниманию читателей статью кандидата исторических наук, доктора философии Токийского университета В. Молодякова «Три интернационализации Японии», взятую с сайта журнала «Япония сегодня».

В.Молодяков

ТРИ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗАЦИИ ЯПОНИИ - ЧАСТЬ 1

Заканчивающийся XX в. нередко называют «веком интернационализации». Однако этим удобным и «обтекаемым» понятием обозначают настолько разные процессы, что их невозможно привести к единому знаменателю, опрометчиво не посчитав интернационализацию всегда и везде одинаковой. Поэтому прежде чем говорить об интернационализации (а точнее, о нескольких, весьма отличных друг от друга как по форме, так и по сути интернационализациях) Японии на протяжении последних полутора столетий, необходимо хотя бы вкратце обратиться к определению этого понятия, его типов и характеристик.

В целом интернационализацию отдельной страны (а именно о таком случае и пойдет речь) можно определить как происходящий в ней процесс форсированного изменения политических, экономических и социальных структур, идеологии, этики и образа жизни в направлении частичного или полного отказа от традиционных, сугубо национальных ценностей и принятия (также частичного или полного) ценностей, господствующих в большинстве (возможно, относительном) других стран. Как правило, интернационализация начинается в условиях полной или частичной автаркии при наличии внешнего воздействия, характер и степень которого могут свободно варьироваться: от прямой военно-политической угрозы до стимулированного осознания целесообразности интегрироваться в мировое культурное пространство.

Процесс интернационализации может происходить как спонтанно, так и организованно, может направляться правящей элитой страны, а может быть навязан извне — прямо или косвенно. Все же, как правило, он инициируется и направляется правящей элитой, хотя по ходу дела нередко выходит из-под ее контроля. В отдельных случаях он может быть вызван даже не воздействием имеющихся внешних факторов, но только лишь осознанием элитой возможности появления таковых, т.е. имеет, так сказать, превентивный характер. Такой вариант интернационализации присущ периоду после второй мировой войны и отражает более зрелый этап развития этого явления.

Таким образом, можно выделить несколько основных этапов интернационализации. В классическом варианте это оперативная ответная реакция страны на воздействие внешних факторов, на вызов окружающего мира, «цивилизованного мира» (определение этого понятия будет дано ниже). Здесь возможны два варианта развития событий. В первом правящая элита вовремя распознает этот выбор и берет на себя инициативу в отказе от автаркии (самостоятельно определяя меру и степень этого отказа!), чтобы сохранить свою власть и соответственно контроль над дальнейшим развитием событий. По мнению автора, это наилучший, с точки зрения интересов страны, вариант интернационализации, не чреватый тотальным отказом от национальных традиций, но лишь приспосабливающий их к изменившимся условиям, избежать воздействия которых невозможно.

Во втором варианте, наступающем обычно в результате тотального военного или политического поражения, правящая элита теряет власть и контроль над происходящими процессами, а интернационализацию осуществляет победивший «цивилизованный мир», который диктует ее условия, определяет конечные цели, формы и методы их достижения. Подобное развитие событий осуществляется обычно в условиях военной оккупации или той или иной формы политического контроля. Этот вариант интернационализации является, по крайней мере как свидетельствует опыт XX в., наиболее радикальным, но в то же время наиболее спорным, когда его рассматривают в системе ценностей «благо — зло».

Еще один вариант интернационализации может быть инициирован правящей элитой в условиях, вроде бы не требующих ее проведения. На этой, более зрелой, стадии, присущей последним десятилетиям, неизбежно отличаются и стартовые условия. Опыт «послеялтинского» мира доказал практическую невозможность для страны пребывать в состоянии политической самоизоляции и экономической автаркии. Это могли себе позволить только относительно небольшие страны, не занимающие стратегически важных позиций и потому не являющиеся предметом воздействия одного из «полюсов силы» «цивилизованного мира». Однако пример этих стран (в первую очередь Албании и КНДР) свидетельствует о разрушительных последствиях самоизоляции прежде всего для них самих и их населения, а отказ от автаркии и последующая интернационализация проходят в них в очень болезненных формах.

Иными словами, данный вариант предполагает интернационализацию уже интернационализировавшихся стран. «Цивилизованный мир» не статичен, он находится в процессе постоянных изменений, а соответственно меняются и формы его воздействия на отдельные страны, а особенно на те, в которых сильны национальные традиции в различных сферах жизни. Поэтому по прошествии некоторого времени возникает необходимость реинтернационализации, т.е. нового приспособления к изменившимся условиям. Она вполне может происходить и в рамках двух вариантов, описанных выше. Однако правящая элита страны, пережившей одну или несколько форсированных интернационализаций, может и не дождаться, когда «цивилизованный мир» постучит в ее ворота, а постараться сама подготовиться к ответу на вызов, которого еще нет, но который возможен. Задача элиты: правильно определить направление и силу «удара», к которому надлежит подготовиться.

В настоящей статье рассматриваются три интернационализации Японии, в полной мере соответствующие трем описанным выше вариантам этого процесса: после «реставрации Мэйдзи» в 1868 г., после поражения во второй мировой войне в 1945 г. и в последние полтора-два десятилетия. Не без некоторой доли условности первую мы называем «вестернизацией», вторую — «американизацией», третью — «азиатизацией». Каждой из них посвящен соответствующий раздел статьи. Опыт трех интернационализаций Японии важен не только в плане изучения ее истории и современного положения дел: глобальность самой проблемы, с которой сталкивается множество стран (включая СССР — Россию, где интернационализация в самом разгаре и принимает весьма необычные, порой откровенно кризисные формы), заставляет нас внимательно присмотреться к опыту Японии, в которой эти процессы происходили в очень «чистом» виде и отличались полнотой цикла, вплоть до необходимости изживания их результатов.

Но прежде чем перейти к конкретному анализу процесса интернационализации в Японии, необходимо остановиться еще на нескольких общетеоретических вопросах, прежде всего на определении ключевого понятия «цивилизованный мир». В настоящей статье автор исходит из концепции Е.Морозова, ведущего отечественного специалиста в области геополитики и геостратегии, который определяет «цивилизованный мир» как «глобальную империю западной цивилизации»1. Термин «империя» в данном случае имеет чисто геополитический смысл: это «объединение разнородных социально-этнических образований под управлением единого центра». Разными формами этой «глобальной империи» были: языческий, а затем христианский Рах Romana первых веков нашей эры; католический «христианский мир» V—XVII вв. с центром в Риме; «цивилизованный мир» XVIII—XX вв. (до 1945 г.!), отличавшийся от прежней фазы сначала примирением с Реформацией, а затем полным торжеством «протестантской этики»; «свободный мир» 1945—1991 гг., противостоявший «социалистическому лагерю» и «третьему миру»; наконец, «новый мировой порядок», начало которого обозначилось войной в Персидском заливе и распадом СССР. В данном случае нас интересуют три последние фазы, на которых необходимо остановиться подробнее.

Основой «цивилизованного мира» стала Британская империя с ее колониями и доминионами, так что в историческом отношении его в целом можно определить как Pax Britannica. Политически это мир либеральной парламентской демократии, партий и «профессиональной политики», что фактически исключает непосредственное участие народных масс в управлении государством, хотя и создает видимость этого участия. В области экономической это «свободный рынок», основанный на принципах британской и французской школ политической экономии. В области духовной, идейной и этической это мир индивидуализма, антропоцентризма, секуляризованный мир, в котором религия не отрицается, но служит конкретным интересам элиты.

Продуктом развития «цивилизованного мира» стали Соединенные Штаты, мятеж которых против метрополии вовсе не означал разрыва связей и прекращения преемственности. До конца XIX в., точнее до испано-американской войны 1898 г., первой собственно империалистической войны США2, Соединенные Штаты были частью Pax Britannica, хотя далеко не самой значимой и активной. Это обстоятельство принципиально важно для нас с учетом той роли, которую сыграли США в «открытии Японии».

После первой мировой войны, обставленной в странах Антанты как «последняя война», «война цивилизации против варварства», позиции Британской империи в рамках «цивилизованного мира» стремительно слабели, а Соединенные Штаты все более уверенно занимали их место. Этот процесс окончательно завершился в годы второй мировой войны, а зримым подведением его итогов стали Ялтинская и Потсдамская конференции. Исход войны, однако, принципиально изменил ситуацию. На планете возникло два «силовых центра», две сверхдержавы, расколовших пополам единое целое «цивилизованного мира» (до 1917 г. Россия, по крайней мере на взгляд со стороны, входила в него, а в период от революции 1917 г. до 1945 г. не смогла создать ему дееспособную альтернативу). Так появились «свободный мир» с США в качестве бесспорного лидера и противостоявший ему «социалистический лагерь», гораздо менее единый и мобильный, что в итоге и решило его судьбу.

В общих чертах «свободный мир» 1945—1991 гг. можно назвать Pax Americana, абсолютный характер которому могло придать только устранение второго соперника. СССР всегда был «врагом номер один» «свободного мира». Однако враг существовал всегда, потому что его наличие, согласно учению К.Шмитта, — это необходимое условие Политики: без Врага нет Политики. Как пишет Е.Морозов, «враг являлся таким же структурным элементом империи, как доминионы и колонии. Наличие врага есть оправдание имперостроительства, характер деятельности врага определял направления строительства империи»3. «Враг не обязательно задавался раз и навсегда, — отмечал он же. — Наиболее сложным был вопрос о месте бывшего врага в имперской системе после перехода к новому врагу»4. Этот момент особенно важен, потому что затрагивает самую суть отношений Японии, равно как и Германии, со «свободным миром» после 1945 г. (а также России с «новым мировым порядком» после 1991 г.).

«Новый мировой порядок» не стремится называть себя Pax Americana, претендуя на более глобальный статус «One World», т.е. считая американскую систему политических, экономических и социальных институтов, систему ценностей, образ жизни и т.д. универсальными и равно приемлемыми для всех стран мира. Иными словами, в идеале речь идет о тотальной «американизации», осуществляемой не без учета национальных особенностей в каждом конкретном случае. Такова модель интернационализации, которая должна быть положена в основу торжества «нового мирового порядка» на всей планете. Что же касается учета национальных особенностей, то он предусматривает не их уважение, а поиск более гибких и действенных форм их преодоления, потому что прежний опыт форсированной американизации (в первую очередь в Японии после 1945 г.) наглядно показал как ее сильные, так и слабые стороны, в частности неспособность до конца разрушить укорененное традиционное общество и даже возникновение с течением времени необходимости ее частичного изживания.

Таков в общих чертах характер «цивилизованного мира» и его послевоенного варианта — «свободного мира», — с которыми Япония сталкивалась в процессе интернационализации. Условия, в которых происходили две первые ее интернационализации, различались и по отношению к ней «цивилизованного мира». В 1850-е годы она была не врагом, но потенциальным объектом колонизации или по крайней мере интегрирования в систему торгово-экономических связей в интересах «цивилизованного мира». В 1930-е годы она стала врагом «цивилизованного мира»: не в последнюю очередь потому, что сумела в свое время не поддаться колонизации и остаться самостоятельной державой. Очевидно, что интернационализация сильного врага невозможна — для этого над ним надо одержать как минимум тотальную военную и политическую, а затем еще и моральную победу. В 1945 г. для «свободного мира» Япония была уже бывшим врагом, которого надо было сначала наказать, а потом перевоспитать и превратить в своего послушного союзника (т.е. в «доминион», по терминологии Е.Морозова, «соучаствующий в управлении ... самим собой»). Ну а что касается «нового мирового порядка», то в него Япония сразу же с готовностью вступила как активный участник и даже проводник его в Азии, где она, по мнению ее лидеров, может справиться с этой ролью гораздо лучше Соединенных Штатов (разумеется, не забывая при этом и о своих частных выгодах).

Исследование интернационализации Японии представляется принципиально важным еще и потому, что оно подводит нас к базовым проблемам японской и мировой истории: взаимоотношению национального и интернационального, традиционного и современного, что особенно заметно на примере традиционного общества (которым Япония была в середине прошлого века и во многих отношениях продолжала оставаться и к середине нашего). «Цивилизованный мир» классического образца приходил в неизбежное столкновение именно с традиционными обществами и государствами, как бы проверяя их на прочность, точнее на способность к самореформированию (интернационализацию, таким образом, можно считать одной из форм самореформирования системы). Китай в период «опиумных войн» не выдержал этого испытания, и вся дальнейшая история его взаимоотношений с Державами (до 1949 г.) была историей постоянного отступления и сдачи позиций в пользу непрерывно наступавшего «цивилизованного мира». Интересно, что на рубеже XIX—XX вв. в числе атаковавших Китай сил этого мира мы видим уже и Японию, которая сумела избежать печальной судьбы своего великого и, казалось, непобедимого соседа.

И здесь мы неизбежно сталкиваемся с вопросом о «пользе» и «вреде» интернационализации, о котором необходимо сказать хотя бы несколько слов. С точки зрения идеологов «цивилизованного мира», интернационализация является абсолютной необходимостью и абсолютным благом: она также называется «приобщением к мировым (общечеловеческим) ценностям». Нисколько не утверждая благодетельности политической, духовной и культурной самоизоляции, печальные последствия которой сегодня так очевидны для России, отметим, что само понятие «общечеловеческие ценности» либо должно трактоваться настолько широко, что его фактически невозможно определить, либо (как оно и получилось на деле) является типичной «подменой», поскольку подразумевает исключительно ценности «цивилизованного мира». Эти ценности, таким образом, утверждаются в качестве универсальных и единственных, а их принятие становится обязательным условием для вхождения в «цивилизованный мир». А оно, в свою очередь, является единственной (притом далеко не безусловной) гарантией выживания страны в столкновении с ним. Именно так обстояло дело в отношениях Японии и «цивилизованного мира» в 1850—1860-е и 1940-е годы.

Мы опять же не беремся утверждать, что ценности «цивилизованного» и «свободного мира», принятые Японией или навязанные ей, хороши или плохи сами по себе. Но они порождены совершенно иной цивилизацией и являются продуктом ее уникальных условий (впрочем, и внутри «западной цивилизации» не было недостатка в оппозиции этим «общечеловеческим ценностям»). Некритическое приложение к Японии европейских исторических и политических стандартов неизбежно приводит к существенным ошибкам и заблуждениям, что будет показано ниже на примере оценки «реставрации Мэйдзи» и ее сущности.

Таким образом, вопрос должен ставиться так: насколько привнесенные интернационализацией институты, идеи или ценности соответствуют национальным особенностям страны и общества? Чем больше степень этого соответствия, тем легче и безболезненнее происходит интернационализация. Можно поставить проблему несколько иначе: привносимое интернационализацией может быть абсолютно новым для страны и не иметь аналогов в ее прошлом, но в то же время не противоречить ее национальным традициям и особенностям. Тогда происходит обогащение конкретной цивилизации и культуры на основе созданного другими цивилизациями и культурами, но ее устои, прежде всего духовные, не подвергаются опасности разрушения или деформации. Это можно считать наилучшим вариантом интернационализации, опыту которого стоит поучиться у Японии.

И, наконец, последняя особенность процесса: наличие обратной связи по закону «сообщающихся сосудов». Если интернационализирующаяся (и даже интернационализируемая) страна имеет долгую историю и богатую культуру и тем более если она смогла противостоять воздействию «цивилизованного мира», не утратив своей особости, она не только «принимает» нечто от него, но со временем начинает и «отдавать», в той или иной форме влияя на другие страны. Как правило, сначала это принимает форму философского, религиозного или культурного воздействия (пример Китая или Индии), но в иных случаях не ограничивается этим. Примером последнего как раз и является Япония, которая дала миру (и мир это воспринял!) не только чайную церемонию и философию Нитирэна, гравюру укиё-э и дзэн-буддизм, но, например, «кружки качества» (придуманные американцем, но принятые сначала в Японии и распространившиеся по миру как японское изобретение) и ряд других новаций в экономике и менеджменте. Конечно, в набор «общечеловеческих ценностей» это не вошло и не могло войти, потому что противоречило ценностям либеральной демократии, индивидуализма и конкуренции, секуляризованного христианства и голливудских фильмов, ценностям «цивилизации мотелей и картофельных чипсов», как остроумно назвал ее Набоков. Но Япония отстояла свое собственное место в истории мировой культуры, в общемировом «культурном пространстве», в чем сейчас уже не может быть никаких сомнений. А ведь не будь интернационализации, не будь насильственного включения Японии в систему «цивилизованного мира», ее культура и традиции так и остались бы достоянием этого замкнутого на себе народа, как традиционная религия (а точнее, уникальный традиционный способ мировидения и миропонимания) — синто. Так что «благо» и «зло» интернационализации относительны и неотделимы друг от друга.

О «реставрации Мэйдзи» и последовавших за ней кардинальных переменах в истории Японии написано так много, что нет смысла повторять общеизвестное. Интернационализация — на сей раз в конкретной форме «европеизации», или более точно «вестернизации» — стала важнейшей или по крайней мере наиболее заметной чертой этих преобразований, так что и она описана достаточно полно. Поэтому нашей задачей является, во-первых, выяснение вопроса о сущности самой «Мэйдзи исин», а во-вторых, определение главных особенностей и результатов процесса мэйдзийской интернационализации.

Марксистская и леволиберальная историография традиционно характеризовала эти события как «незавершенную буржуазную революцию»5, а менее идеологически ангажированные авторы предпочитали говорить о модернизации традиционного общества по европейской модели. Вторая точка зрения, гораздо более «обтекаемая» и потому менее спорная, игнорировала традиционалистские преобразования периода Мэйдзи, в частности восстановление принципа «единства ритуала и управления» или «единства царской и жреческой власти», что было осуществлено уже одним из первых декретов нового режима в апреле 1868 г. Сторонники этой точки зрения (в основном англо-американские авторы и их японские последователи) исходили из европейско-американской материалистической концепции прогресса и считали «Мэйдзи исин» шагом вперед, поскольку ее преобразования приблизили Японию к «цивилизованному миру», однозначно трактуемому как единственно возможный и обязательный образец для подражания.

Марксистские историки решительно спорили с «теорией модернизации»6, но сами в общем исходили из тех же предпосылок. Они применяли к событиям «реставрации Мэйдзи» западный, прежде всего европейский шаблон буржуазных революций (Великая французская революция, французская революция 1830 г., европейские революции 1848 г. и др.), считая его, во-первых, универсальным, а во-вторых, безусловно прогрессивным. А «незавершенной» они объявили «Мэйдзи исин» потому, что она не сделала многого из того, что ей «положено» было сделать (например, не была проведена аграрная реформа), и в то же время совершила немало «реакционного» (возвращение самодержавной политической власти императору, официальная религиозная сакрализация власти и т.д.).

Главным и, безусловно, фатальным пороком обеих концепций является то, что их авторы, вольно или невольно придерживаясь европоцентристской позиции, совершенно не учитывают национальных особенностей Японии середины XIX в.: будучи традиционным, теоцентрическим, этически ориентированным обществом, она принципиально отличалась от антропоцентричной, секуляризованной Европы, в которой господствовали дух и ценности «протестантской этики». Поэтому и развитие событий там шло по совершенно иным законам, и цели и формы преобразований были другими. Несколько лет назад автор этих строк предложил и подробно обосновал трактовку «Мэйдзи исин» как консервативной революции7, что позволяет раз и навсегда покончить с ее внутренне противоречивыми и половинчатыми определениями, основанными на применении совершенно чуждых ей стандартов. Понятие «консервативная революция» еще несколько непривычно для российского читателя, хотя эта концепция (точнее, совокупность родственных концепций) уже давно заняла свое место в мировой интеллектуальной истории. Ее применение к истории Японии представляется весьма продуктивным и перспективным.

Кроме того, не выдерживает критики представление о «реставрации Мэйдзи» как о «незавершенном» процессе. Таковой ее можно считать только с точки зрения пресловутых шаблонов, точно по которым ничто и никогда в истории не совершается. Это как раз все перечисленные европейские революции обрывались «на полуслове» (феномен «термидора», нуждающийся, впрочем, в отдельном исследовании), а за этим неизменно следовали периоды еще более жестокой «контрреволюции» в той или иной форме. Напротив, «Мэйдзи исин» как консервативная революция прошла полный круг своего развития, вплоть до частичного отказа от ее первоначальных, национально ориентированных ценностей в период «демократии Тайсё» и логично последовавшей за этим новой вспышки консервативно-революционного радикализма в первое десятилетие периода Сёва (1926—1936).

Таким образом, мы определили суть «реставрации Мэйдзи». Заметим, кстати, неполную адекватность термина «реставрация» для перевода и передачи смысла японского понятия исин, о чем мне доводилось подробно писать раньше8. Ближе к истине предлагавшееся некоторыми англоязычными авторами составное определение «restoration-revolution»9, которое в настоящее время может быть без труда заменено на «консервативную революцию».

Теперь самое время обратиться к характеристике интернационализации Японии в период Мэйдзи. Строго говоря, первые попытки приоткрыть страну иностранцам и хотя бы частично реформировать режим сёгуната Токугава предпринимались уже в период бакумацу (1854—1867), в частности регентом Наосукэ Ии, которого некоторые не без оснований называют «японским Столыпиным» (Ии был убит в 1859 г., а его эволюционистские, реформаторские опыты не увенчались успехом). Именно тогда были заключены пресловутые неравноправные договоры с европейскими державами и США, но они все-таки закрепили за Японией статус партнера, пусть и неравноправного. Географическое положение страны и наличие в ней достаточно сильной, хотя и архаично организованной армии удержали «цивилизованный мир» от попыток прямой военной экспансии и колонизации, да и ее правительство сумело продемонстрировать незваным гостям силу воли и решительность. Однако дни режима были сочтены.

Традиционалистская контрэлита, соединившая духовные основы синто и учения «школы национальных наук» с военно-политическим потенциалом диссидентских княжеств и молодых самураев-реформаторов, без особого труда разрушила окончательно деградировавший режим. В борьбе с ним она использовала лозунг «почитание императора — изгнание варваров», ставя в вину правительству заключение неравноправных договоров. Однако, придя к власти, молодые лидеры того, что и получило название «Мэйдзи исин», решительно отбросили требование «изгнания варваров» или же трактовали его как необходимость отказа от «китайщины», прежде всего от неоконфуцианства, идеологической и этической опоры старого режима.

Новые руководители Японии быстро доказали свою способность не только справляться со всеми внутренними проблемами, но и давать ответ на вызовы «цивилизованного мира». Дж.Хадсон верно отмечал: «В период ''открытия ворот'' Япония и Китай столкнулись с той же самой ситуацией и реагировали на нее в целом одинаково. Но после 1865 г. обнаружилась существенная разница. Япония перешла под контроль группы государственных деятелей, которые с энергией нетерпения взялись за реформирование институтов своей страны в подражание Западу, в то время как двор и бюрократия Китая придерживались своего прежнего курса, который они не были способны ни отвергнуть, ни отстоять»10. «Цивилизованный мир» фактически поставил перед новой правящей элитой Японии условие: если вы хотите быть нашими партнерами, а не рабами, вы должны принять наши правила игры, т.е. перестроить ваше общество в соответствии с формами и принципами, принятыми у нас. Иначе говоря, от Японии требовалась интернационализация по европейскому образцу, которому тогда в общих чертах следовали и Соединенные Штаты (оказавшиеся, кстати, в несколько похожем положении на рубеже XVIII—XIX вв.).

Авторы, писавшие о вестернизации Японии, не жалели красок для подробного описания всего того, что она переняла у Запада: от кабинета министров и политических партий до курения табака и живописи маслом. Однако немногие уделяли надлежащее внимание главной формуле мэйдзийской вестернизации «японский дух — западные знания», которая предполагала абсолютное и бесспорное преобладание первого компонента над вторым, т.е. все иностранное, прежде чем быть воспринятым и использованным в Японии, должно было быть одухотворено «японским духом». Известно, что адаптивная способность японской цивилизации традиционно была высокой, но японцы именно усваивали то, что заимствовали, «делали это своим». Именно об этом в 1917 г. очень точно сказал Тагор: «Я, по крайней мере, не могу поверить, что Япония стала тем, что она есть, путем подражания Западу... Япония заимствовала для себя у Запада пищу, но не свою природу (т.е. сущность. — В.М.)... Мы переймем у Запада его машины, но не сердцем, а умом. Мы их испытаем и выстроим для них сараи, но не пустим их в наши дома и храмы»11. Трудно лучше определить подлинный характер мэйдзийской вестернизации.

«Западные знания», разумеется, включали не только собственно технику или технологию, которую Япония так старательно перенимала и тщательно копировала, но и политические институты и доктрины, которые для японцев оставались явлением если не чисто материального, то по крайней мере не духовного характера. Это же относится и к концепциям индивидуализма, свободы, равенства и т.д. в их европейском понимании, которое чуждо традиционным обществам. Во всем европейском традиционалистски настроенные японцы, а именно к таковым относилось большинство лидеров и идеологов «Мэйдзи исин», видели примат материи над духом — может быть, кроме христианства (но это совершенно особая проблема).

Японии предстояло использовать последние достижения западной науки (от пара и электричества до противоэпидемических прививок) и европейские идеи и доктрины (равенство, разделение властей, гражданские свободы), перенять европейские институты (кабинет министров, политические партии, парламент) и обычаи (платье, балы, курение табака, употребление в пищу мяса). Со всем этим она блестяще справилась за четверть века (1868—1893), вплоть до войны с Китаем, имея к тому времени почти все, что было положено «цивилизованной стране», включая конституцию и парламент. Но так ли абсолютна была эта вестернизация? И так ли искренне стремилась Япония не просто войти в «цивилизованный» мир, но стать его органической частью?

Не может быть никаких сомнений в том, что вестернизация Японии в период Мэйдзи осуществлялась под жестким контролем правящей элиты, прочно удерживавшей в своих руках политическую власть в стране и решительно расправлявшейся с любой оппозицией (пример — Сацумское восстание 1877 г. и его подавление). Да, действительно, уже в первые годы периода Мэйдзи очень много японцев, особенно молодых, отправилось в Европу и Америку за знаниями. Но посылало их по большей части правительство за счет государственного бюджета, а по возвращении они становились чиновниками, дипломатами, бизнесменами, интеллектуалами — в основном проправительственной ориентации. Тем же, кто отваживался отправляться в далекое путешествие на свой страх и риск и «по своей программе», такое будущее, как говорится, не «светило».

Элита тщательно отбирала, кого и зачем посылать за границу, кому дозволить, а кому не дозволить увидеть и почувствовать «западные знания» в оригинале. Таким образом решалось несколько задач одновременно. Во-первых, элита могла контролировать (пусть и не абсолютно, но в очень большой степени) то, что японцы увидят за границей и кто конкретно это увидит. Во-вторых, она получила надежных, «идейно выдержанных и политически грамотных» помощников в деле неизбежной интернационализации страны. В-третьих, она добивалась того, что подавляющее большинство японцев получало все западное уже не в оригинале, а адаптированным для Японии. В-четвертых, элита довольно успешно моделировала образ Японии за границей12, на чем следует остановиться подробнее.

Вступая в сделку с «цивилизованным миром», где ставкой была интернационализация, Япония должна была доказать, что она интернационализовалась по-настоящему. Японцам за границей — от дипломатов до студентов — предписывалось «на людях» носить только европейское платье, как можно больше общаться с иностранцами и уж во всяком случае не избегать их общества и не игнорировать никаких новомодных обычаев, какими бы странными и неприятными они ни казались, дабы не прослыть «дикими» и «отсталыми». В европейской журналистике, а затем и литературе укореняется образ японца за границей, изо всех сил постигающего западную премудрость, а порой и не брезгующего шпионажем13, и так же старательно вживающегося в чужую для него культуру. Показательный и в то же время довольно типичный пример — французский период жизни (1871—1880) принца Киммоти Сайондзи14, в будущем последнего гэнро (старейшего советника императора из числа лидеров «Мэйдзи исин») и одного из виднейших политиков Японии XX в. Не был ли он в числе тех, о ком иронически писал политик-сатирик Лоран Тайяд: «Японцы сумрачные, которых одел с иголочки Годшо» (один из самых модных парижских портных того времени)?

Что касается собственно техники, то здесь все было в полном порядке: страна быстро покрывалась сетью железных, а затем и шоссейных дорог, у нее появился вполне современный военный, торговый и пассажирский флот, Токио, а затем и другие крупные города интенсивно застраивались зданиями по лучшим европейским образцам.

Переводилось и издавалось огромное количество иностранной литературы, подчас достаточно «вольнодумного характера»: европейским авторам за их «прогрессивность» порой прощалось то, что было бы немыслимо для авторов японских. В стране появились политические партии и клубы, парламент, даже вполне легальная оппозиция.

Однако в политическом мире за этим фасадом сохранялись все традиционные если не структуры, то отношения. Кабинет министров со специализированными ведомствами оказался более удобным для управления страной, чем прежняя система, но вот подлинная необходимость парламента была для элиты неочевидной: отсюда множество разнообразных цензов, сокративших избирателей и тем более избираемых почти до минимума, и явное бесправие самого парламента. Разделение властей на деле так и не появилось в Японии до 1945 г.: исполнительная власть доминировала над законодательной, если таковой можно считать парламент (самодержавный император стоял над всеми и вершил все), а судебная власть просто подчинялась исполнительной. Конституция 1889 г. была в целом составлена по прусскому образцу, но давала монарху даже большие полномочия. Отметим, кстати, что это ставило ученых в затруднительное положение при определении политического строя Японии того времени: в лучшем случае дело ограничивалось формулой «псевдоконституционная монархия». Полагаю, что тут мы имеем дело с характерным заблуждением, когда понятия «ограниченная монархия» и «конституционная монархия» приравниваются друг к другу. Может существовать ограниченная монархия без конституции (Великобритания) и неограниченная, по крайней мере официально, монархия с конституцией, т.е. с основным законом, в котором это положено и записано. Именно так обстояло дело в Японии. Конституция Мэйдзи только формально приближала Японию к «цивилизованному миру», а фактически она стала закреплением норм и законоположений традиционного общества, только переведенных на современный юридический язык.

Моделирование образа Японии успешно осуществлялось и в другом направлении. Наряду с «современной», «прогрессивной», «развивающейся» Японией культивировался образ «страны хризантем», пленительной страны гейш и чайных домиков, которая никому не угрожает, а напротив, хочет понравиться миру15. На более серьезном уровне японцы уже с 1860-х годов старательно пропагандировали в Европе, а затем и в США свою традиционную культуру и искусство, стремясь опять же доказать, что они «просвещенные» и совсем не «дикие», а только весьма «своеобразные». «Японский бум» в Европе 1860-х годов и последовавшая за ним мода на «японизм» тоже были составной частью процесса интернационализации. В Японию отправляются европейские путешественники, ученые, писатели, художники, которые видели фактически только то, что им показывали или дозволяли увидеть (большинство иностранных визитеров было парализовано незнанием языка и невозможностью непосредственного общения с японцами, кроме их провожатых). Неудивительно, что их впечатления от Японии лишь в очень малой степени соответствовали тому, что в ней происходило на самом деле: достаточно вспомнить анекдотическую «Госпожу Хризантему» (1887) Пьера Лоти, а ведь именно по ней среднестатистический читатель судил и создавал свое мнение о Японии, по крайней мере до русско-японской войны16.

В это же время наиболее вестернизировавшиеся японцы начинают работать на «внешний рынок»: их книги и статьи, писавшиеся нередко сразу по-английски или по-французски, давали иностранному читателю информацию «из первых рук» об истории, политике, философии, религии, культуре и быте Японии и японцев. Трудно преуменьшить значение работ таких авторов, как К.Окакура или И.Нитобэ, которые переиздаются в Японии до сих пор и, бесспорно, заслуживают того, чтобы быть внимательно прочитанными. Однако и они внесли свою лепту в создание «японского мифа» — главного внешнего продукта интернационализации периода Мэйдзи. Не будем усматривать в этом проявление глобального коварного замысла японских лидеров, но они добились своего и заставили иностранцев видеть Японию такой, как требовали их интересы. А помогали им в этом «очаровательные апостолы полуправды, объяснявшие Японию западным народам»17, как язвительно, но не совсем несправедливо назвал их известный американский журналист Хью Байес.

Первым предупреждением европейцам относительно истинного характера и итогов мэйдзийской интернационализации стала японо-китайская война 1894—1895 гг., в которой Япония продемонстрировала, что, во-первых, обладает мощной и вполне современной армией и, во-вторых, далека от миролюбия и отнюдь не лишена империалистических амбиций. Японо-китайская война и ее успешное окончание были естественным продуктом эволюции «мэйдзийского государства», которое развивалось по принципу «богатая страна — сильная армия»18. Тогда европейские державы не дали Японии воспользоваться всеми плодами победы, но несколько лет спустя она принимала участие в интервенции европейских держав в Китае во время подавления восстания ихэтуаней уже как полноправный член «цивилизованного мира». Интересно вспомнить в этой связи реакцию такого прозорливого мыслителя, как Владимир Соловьев. В 1890 г. в статьях «Китай и Европа» и «Япония. Историческая характеристика» он противопоставлял Китай и Японию как воплощение «порядка» и «прогресса», старого и нового, косности и динамизма, нисколько не сомневаясь в том, что Япония стремится войти и скоро войдет в христианский мир (для него это понятие было синонимом «цивилизованного мира»). В 1894—1895 гг. он испытал тяжелейший шок от японо-китайской войны, убедившись в ошибочности своих оценок: Китай оказался «колоссом на глиняных ногах», а Япония — просто агрессором, а не миротворцем. Наконец, в 1899—1900 гг. он пророчил грядущую скорую, хотя и не окончательную победу «панмонголизма» с Японией во главе над «цивилизованным миром», причем его предсказания до известного момента на удивление точно воспроизводят будущую стратегию и тактику японской экспансии19.

Русско-японская война по сути стала первой, со времени франко-прусской войны 1870—1871 гг., войной внутри «цивилизованного мира». Победа Японии позволила Ленину говорить об «отсталой Европе и передовой Азии». Она показала, что Япония может успешно обратить свою вестернизацию и против «цивилизованного мира», отношение которого к «стране хризантем» стало приметно меняться. Если англичане, движимые прежде всего стремлением ослабить Россию, пошли на союз с Японией, то во Франции, где мода на все японское была самой долгой и сильной в Европе, на какое-то время возобладали откровенно японофобские настроения. Их примечательным проявлением стал роман популярного писателя К.Фаррера «Битва» (в России издавался под красноречивым заглавием «Душа Востока»), повествующий как раз о событиях русско-японской войны. Для нас он сегодня более всего интересен как попытка разгадать, насколько же глубока и искренна степень интернационализации самых вестернизированных японцев.

Фаррер исходит из популярных представлений о «коварстве» японцев и заставляет своего героя, совершенно «западного» японского морского офицера, говорить своему другу-традиционалисту: «Мое фальшивое лицо было только для европейцев... Время сражений, выигранных одним только лезвием меча, прошло безвозвратно. Чтобы победить чужеземцев (!— В.М.), мы пошли оба в школу... Наши японские мозги не усваивали европейское преподавание. И я быстро почувствовал необходимость приобрести европейский мозг, чего бы это нам ни стоило. Я постарался добиться этого и, быть может, добился... Но это было необходимо для освобождения и прославления империи»20. Конечно, автор заостряет и огрубляет логику, цели и методы мэйдзийской вестернизации, но он не так уж далек от истины. Вспомним и то, что роман написан в 1912 г., в год смерти императора Мэйдзи и за два года до начала мировой войны.

В 1923 г. К.Хаусхофер так подводил итоги изменения места Японии в мире за период Мэйдзи: «Если в 1895 г. японо-китайская война принесла Японии значение великой державы в регионе, если участие в 1900 г. в боксерской экспедиции (подавление восстания ихэтуаней. — В.М.) принесло Японии возможность заключать союзы (подразумевается равноправные. — В.М.) за пределами Азии, то победа над Россией в 1905 г. принесла Японии значение мировой державы»21. Можно, конечно, поспорить, когда именно Япония получила статус мировой державы — после русско-японской или в ходе первой мировой войны (последнее представляется более убедительным), но Хаусхофер, писавший эти строки в 1923 г., был, безусловно, прав. И добилась Япония этого положения в результате успеха консервативной революции «Мэйдзи исин» и наиболее адекватной ее условиям и потребностям интернационализации.

Последовавший за первой мировой войной период, известный как «демократия Тайсё», стал торжеством политических идей интернационализма и «универсализма» вильсоновского образца. Степень интернационализации Японии и ее новый статус в «цивилизованном мире» были признаны: она стала постоянным членом Совета Лиги Наций, хотя провести в устав этого любимого детища идеологов «цивилизованного мира» положение о равенстве рас японской делегации на Парижской мирной конференции так и не удалось. В самой Японии новый расцвет переживают христианство (особенно протестантизм!) и либеральные идеи, широко распространяются социализм и марксизм. На смену мэйдзийским олигархам вроде Ямагаты и Мацукаты в политику, а затем и в правительство постепенно приходят «профессиональные» политики из партийной среды, вроде К.Хары, главного архитектора «демократии Тайсё».

Пребывание на престоле тяжело больного и неспособного к управлению государством императора Тайсё, всю власть которого фактически узурпировали гэнро и их приближенные, расшатывало основы самодержавной императорской системы, но тем не менее менять ее на что-то более «прогрессивное» никто в правящей элите не собирался. Введение всеобщего избирательного права для мужчин — пожалуй, главный политический итог «демократии Тайсё» — явилось заметным шагом по пути демократизации страны, что после первой мировой войны и Версальского мира фактически стало символом интернационализации. Однако даже такие либералы, как Сайондзи, относились к этому весьма скептически: последний гэнро считал, что японский народ еще не дорос до настоящего парламента и всеобщего избирательного права и что система пропорционального представительства будет по-прежнему оставаться игрушкой в руках олигархов и политиков22. Учитывая, что парламент по-прежнему оставался фактически безвластной «говорильней», нельзя не согласиться со словами Сайондзи, справедливость которых с течением времени становилась очевидной. Это позволило американскому аналитику К.Колгрову иронически заметить в 1937 г.: «Япония по конституции 1889 г. имеет эластичную форму правления, допускающую парламентаризм сегодня и авторитаризм на следующий день»23.

Неудивительно, что «демократия Тайсё» (вкупе с неудовлетворительными для Японии итогами Версальского мира и экономическими трудностями первых послевоенных лет) вызвала резкую реакцию в радикально-националистических и консервативно-революционных кругах, идеологами которых стали С.Окава, К.Икки, Т.Мотоюки, Н.Гондо, М.Ясуока — блестящая плеяда философов, публицистов и политиков24. В среде их учеников и последователей родился призыв к осуществлению «реставрации Сёва»: в молодом кронпринце-регенте, а затем императоре они видели своего рода реинкарнацию его великого деда. Идеологи различных радикально-националистических и консервативно-революционных течений (эти течения были близки, но совпадали далеко не во всем) решительно отвергали «цивилизованный мир» (или по крайней мере всю его нематериальную сторону) и проповедовали возвращение к исконным национальным ценностям, причем их идеи представляли собой весьма широкий спектр — от политического прагматизма (Окава) до прогрессистско-модернизаторского утопизма (Кита) и откровенного пассеизма (Гондо).

Вестернизация Японии, бывшая жизненно необходимой в период проведения «Мэйдзи исин» и последовавших за ней исторических преобразований, постепенно превратилась в период «демократии Тайсё» в антинациональный процесс, во многом не соответствовавший сути мэйдзийского государства. «Западные знания» давно стали «своими» и продолжали усваиваться по мере развития уже без малейшего акцентирования внимания на их иностранном происхождении. Но «японский дух» переживал несомненный кризис, выход из которого подсказывали консервативные революционеры. Кстати, наиболее дальновидные из них вовсе не были ксенофобами и даже не ограничивались идеями паназиатизма: тот же Окава призывал изгнать «белых» из Азии и объединить ее под эгидой Японии, но никогда не скрывал своего преклонения перед европейской культурой. А молодой принц Ф.Коноэ, либерал и воспитанник «западника» Сайондзи, в программной статье «Против англо-американского порядка» (ноябрь 1918 г.)25 решительно выступал не против участия Японии в мировой политике в согласии с европейскими державами, но против «белого империализма» и вильсонизма (примечательно, что в России главным критиком идей Вильсона был идеолог консервативно-революционного «сменовеховства» Н.В.Устрялов).

По ряду причин развитие страны пошло иным путем: верх одержали милитаристы, руководствовавшиеся идеологией ксенофобии и этнократии, видевшие в других странах вассалов, рабов или врагов. С началом 1930-х годов эпоха вестернизации Японии закончилась, хотя в ее союзе с Германией и Италией некоторые авторы видели своеобразное проявление интернационализации, а точнее — ее неспособность создать что-то оригинальное и, как следствие, неизбежную зависимость от европейских доктрин, в данном случае фашизма и нацизма26. Однако это чисто пропагандистское утверждение не выдерживает ни малейшей научной критики, как и все существующие концепции «японского фашизма» в целом.

Поражение Японии во второй мировой войне было закономерным по многим причинам, которые имели, однако, не внутриполитический, а глобальный, геополитический и геостратегический характер. Поэтому вывод некоторых авторов о порочности «мэйдзийской модели развития» и государства мэйдзийского типа как главной причине поражения представляется нам неверным. На протяжении XX в. мэйдзийская модель пережила целый ряд деформаций и даже извращений. Во-первых, по мере милитаризации страны постепенно происходил отказ от принципа «богатая страна — сильная армия», а сложившуюся ситуацию иронически характеризовали фразой «бедная страна — сильная армия». Очевидно, что долго такое положение сохраняться не могло, и время работало против Японии. Во-вторых, был нарушен баланс «морального воспитания» и его «материального обеспечения», прежде всего в отношении армии. В годы войны на Тихом океане японские солдаты и офицеры проявляли чудеса героизма, и их моральный дух в целом был несомненно выше, чем у противников (это вполне признают и американские историки)27, но выиграть современную войну на одном моральном духе было невозможно. Генерал-лейтенант Кавабэ, руководивший операциями камикадзэ на Окинаве, по окончании войны говорил американцам: «Я хочу объяснить одну вещь, которая очень не проста и которую вы, возможно, не сможете понять. Японцы до самого конца верили, что средствами духа они смогут сражаться с вами на равных, даже если будут уступать во всем остальном. Мы верили, что наша духовная вера в победу перевесит любые технические преимущества»28. Такого не знали даже Третий Рейх и сталинская Россия — режимы, в равной степени основанные на силе техники и духа.

Можно спорить о том, насколько японское государство 1940—1945 гг. (периода так называемой «новой структуры») являлось наследником мэйдзийского государства, заключительной фазой его развития или продуктом деформации и деградации. Строго говоря, эта модель еще как следует не изучена, не считая ряда старых, но тем не менее ценных до сих пор работ о военной экономике Японии. Да, страна пошла по гибельному пути, на который ее завели военные и политики, но именно благодаря такому типу государства, экономики и общества Япония смогла продержаться так долго (для сравнения вспомним моментальный крах Польши в 1939 г., Франции в 1940 г. и Италии в 1943 г.).

Кроме того, сегодня невозможно представить себе альтернативу «мэйдзийской модели», которая могла бы дать лучшие результаты. В 1868 г. выбора не было: или форсированная вестернизация, или превращение в колонию. Не была альтернативой, по нашему мнению, и «демократия Тайсё», особенно в условиях традиционного и милитаризованного общества. Достаточно вспомнить печальную судьбу Веймарской демократии в Германии, кабинетов Джиолитти—Факта в Италии начала 1920-х годов, Польши до «санации» Пилсудского 1926 г., Португалии до Салазара и т.д. Иными словами, чем более широкой, тем менее дееспособной была демократия, особенно в странах с неразвитой или вовсе отсутствовавшей демократической традицией (в число которых, без сомнения, входила и Япония). Чем менее дееспособной была демократия, тем скорее ее сменяла диктатура. Чем дольше ждали диктатуры, тем жестче она была (достаточно сравнить Муссолини и Салазара, с одной стороны, и Гитлера — с другой). Не беремся предсказывать, «что было бы, если бы...», но Японию — в случае «углубления» «демократии Тайсё» — едва ли ожидала иная судьба.

1 Е.Морозов. Большой Евразийский проект (Русский геополитический сборник. № 2. М., 1997, с.14 и далее).

2 J.Ries, M.Weber. The Fateful Year 1898: the United States Becomes an Imperial Power (The Journal of Historical Review. 1993, vol. 13, № 4).

5 Эта формула до последнего времени доминировала в отечественной литературе, включая учебные и справочные издания (см., например: Ю.Кузнецов, Г.Навлицкая, И.Сырицын. История Японии. М., 1988, с.176; Япония. Словарь-справочник. М., 1992, с.406).

6 Типичные примеры: Н.Лещенко. Советская историография Мэйдзи исин и генезиса капитализма в Японии (Россия и Япония в исследованиях советских и японских ученых. М., 1986);
И. Латышев. Дискуссионные вопросы послевоенной истории Японии в трудах советских японоведов (там же). Последняя работа посвящена другому историческому периоду, но интересна именно критикой «теории модернизации» с позиций марксистской ортодоксии.

7 В.Молодяков. «Мэйдзи исин» — консервативная революция (Проблемы Дальнего Востока. 1993, № 6); он же. Образ Японии в Европе и России второй половины XIX — начала XX в. Москва — Токио, 1996, с.19-30.

8 Подробнее: В.Молодяков. Образ Японии..., с.26-27.

10 G.Hudson. The Far East in World Politics. Oxford, 1937. Цит. по: Amerasia. 1937, vol. 1, № 3 (May), p. 137. В 1968 г. в серии «Radical Periodicals in the United States, 1890-1960» был выпущен репринт полного комплекта этого интересного журнала за 1937-1947 гг.

12 См.: В.Молодяков. Моделирование образа Японии (Япония: переворачивая страницу. М., 1998, с.125-151).

13 Типичные примеры: знаменитый рассказ А.Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1907) или пьеса М.Ленгеля «Тайфун» (русский перевод: М., 1910). Подробный пересказ — анализ этой интересной пьесы см.: В.Молодяков. Образ Японии.., с.31-34.

14 Краткая, но содержательная сводка: L.Connors. The Emperor's Adviser. Saionji Kinmochi and Pre-War Japanese Politics. L., 1987, p. 6-7.

15 Подробнее см.: В.Молодяков. Образ Японии..., гл.1, 2.

16 П.Лоти. Собрание сочинений. Т. 1. М., 1910; отдельное изд.: М., 1992. С этой книги началась известность Лоти, с нее же началось и формирование образа Японии в массовом сознании французских и в целом европейских читателей. Как писатель Лоти справедливо забыт: «Госпожа Хризантема» — единственная его книга, которая переиздается до сих пор.

18 Из последних работ, посвященных японо-китайской войне, отметим: Х.Сираи. Мэйдзи кокка то ниссэй сэнсо (Мэйдзийское государство и японо-китайская война). Токио, 1996. Монография заслуживает высокой оценки, хотя позиция автора во многом не совпадает с нашей.

19 См.: В.Молодяков. Восток Ксеркса (Япония в философии истории Владимира Соловьева и Андрея Белого). — Проблемы Дальнего Востока. 1991, № 1; он же. Образ Японии.., гл.3.

20 Русский перевод: М., 1917, 1924. Следует отметить огромную популярность «восточных» романов и путевых записок Фаррера (ныне также забытого) в Европе и России в 1910-1920-е годы.

22 Подобные скептические высказывания, особенно относящиеся к последним годам жизни Сайондзи, нередко встречаются в известных дневниках его секретаря: К.Харада. Сайондзи-ко то сэйкёку (Принц Сайондзи и политическая обстановка). Т. 1-9. Токио, 1951-1956.

24 Этот комплексный и малоизученный феномен подробно исследован в моей монографии «Консервативная революция в Японии: идеология и политика», находящейся в производстве.

25 Нихон оёби нихондзин. 1918, № 746, с. 23-26. Перепечатано: Коноэ Фумимаро сэйданроку (Политические беседы и эссе Фумимаро Коноэ). Токио, 1936, с.231-241. Я пользовался последним изданием. О принципиальной важности этой работы как для самого Коноэ, так и для японской политической мысли в целом см.: Y.Oka. Konoe Fumimaro. A Political Biography. Lanham-New York, 1992, p.10-14; К.Мива. Мацуока Ёсукэ. Соно нингэн то гайко (Мацуока Ёсукэ. Человек и дипломат). Токио, 1971, с.59-62; Х.Наканиси. Коноэ Фумимаро «Эй-Бэй хонрицу-но хэйвасюги-о хайсу» ромбун-но хайкэй: фурэнсюги-э-но тайацу (Истинный смысл эссе Фумимаро Коноэ «Против англо-американского мирового порядка»: реакция на универсализм (Хогаку ронсо. 1990, т. 132, 1990, № 4 — 6, с. 225-258).

26 Это одна из главных идей упомянутой книги Х.Байеса.

27 Множество примеров можно найти в фундаментальной работе: J.Toland. The Rising Sun. The Decline and Fall of the Japanese Empire, 1936-1945. N. Y., 1970.

28 Цит. по: R.Storry. The Double Patriots. A Study of Japanese Nationalism. L., 1957, p. 18.

ТРИ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗАЦИИ ЯПОНИИ - ЧАСТЬ 2

Послевоенные преобразования в Японии, проведенные под контролем союзных (фактически американских) оккупационных властей по своим масштабам и значению традиционно сравниваются с реформами периода Мэйдзи, с чем трудно не согласиться. Однако они оставляют ряд вопросов, адекватный ответ на которые, по существу, не дан до сих пор. В чем они были схожи и чем отличались от мэйдзийских реформ? Являются ли их результаты только положительными? Были ли они продуктом только внешнего воздействия или в них присутствует и национальное начало? Наконец, могут ли они быть использованы как пример для других стран?

Все эти вопросы непосредственно связаны с проблемой интернационализации, потому что, несмотря на свою «внутреннюю» политическую и социальную направленность, реформы проходили в форме интенсивного приспособления Японии к новым правилам игры «свободного мира», т.е. в форме американизации страны. О характере и содержании реформ написано более чем достаточно: отрадно, что целый ряд очень удачных работ появился в последние годы в России1. Поэтому мы будем рассматривать послевоенные перемены в Японии только с точки зрения процесса ее новой интернационализации.

Первые послевоенные месяцы стали для Японии и японцев периодом непрерывного шока. К шоку первого в истории тотального военного поражения и оккупации страны прибавился сначала шок абсолютной политической свободы, а затем шок от общения со вчерашним врагом, который оказался вовсе не таким кровожадным и звероподобным, как им его рисовала военная пропаганда (рискну предположить, что аналогичный шок был и у американских солдат, поскольку антияпонская пропаганда, особенно в США, была несравненно более грубой и оскорбительной). Япония впервые в своей истории (говоря о первых послевоенных годах и особенно месяцах, это выражение приходится употреблять постоянно) оказалась в условиях подлинной свободы слова, печати, собраний. Были разрешены все политические партии, включая коммунистическую, профсоюзы, общественные организации (за исключением националистических, которые были распущены, а их лидеры и активисты арестованы), амнистированы и освобождены политические заключенные, место которых в тюрьмах занял верхний и отчасти средний слой военной, политической и бюрократической элиты.

Вчерашние руководители страны, не только экстремисты вроде Х.Тодзё, но и такие «либералы», как принц Ф.Коноэ и маркиз К.Кидо, которых считали кандидатами в послевоенные премьеры, были объявлены «военными преступниками»: кто-то сдался властям и отправился в тюрьму Сугамо, кто-то предпочел самоубийство. Разрешалось публично критиковать не только генералов и министров, но и святая святых — институт императорской власти и лично императора, который в довершение картины публично назвал «ошибочной» официальную концепцию божественного происхождения императорского дома в своем радиообращении к народу 1 января 1946 г.2. Широкой рекой потекли разоблачительные и покаянные мемуары, на ходу пересматривалась история последних десятилетий. В последующие годы это привело к тому, что в политических и социальных науках Японии как минимум на полтора-два десятилетия установилось господство авторов марксистской и леволиберальной ориентации, что стало естественной компенсацией за их вынужденное молчание с начала 30-х годов (впрочем, многие либералы и даже марксисты тогда охотно переходили в националистический лагерь, что и получило специальное название «переход»)3.

Основные реформы проходили по линии демилитаризации и демократизации. Японская армия была полностью демобилизована, офицерский корпус подвергся судебным преследованиям и люстрации: впрочем, отнесенных к первой категории было существенно меньше. Были ликвидированы организации резервистов и ветеранов, проведена полная демилитаризация образования, но оккупационные власти предусмотрительно сохранили много возможностей для социальной адаптации и социальной реабилитации вернувшихся с фронта. Видимо, пример германских и итальянских фронтовиков, брошенных после первой мировой войны на произвол судьбы своими правительствами и ставших основой фашистского и нацистского движений, кое-чему научил новых администраторов Японии. Генералы, не отданные под суд, взялись за написание мемуаров (заметим, что в отношении подобной литературы оккупационные власти были более чем либеральны); офицеры, особенно штабные, быстро нашли работу по консультированию и оказанию различного рода помощи американской военной администрации, видя в этом свой гражданский долг, а затем составили основу Резервного полицейского корпуса и Сил самообороны (характерный пример — М.Футида, возглавлявший авиационную атаку на Пёрл-Харбор, а позднее ставший командующим ВВС Сил самообороны). Младшие офицеры и солдаты охотно возвращались к мирным занятиям: восстанавливали разрушенные города, поднимали сельское хозяйство (в условиях аграрной реформы, проведенной в пользу мелкого собственника), устремились в университеты, наверстывать упущенное4.

Демократизация была столь же тотальной. Правда, здесь стоит обратить внимание на некоторые существенные отличия этих процессов в Японии и в Германии. Во-первых, количество бывших военнослужащих и гражданских лиц, преданных суду в Японии, было на порядок или даже на несколько порядков меньше. Во-вторых, к Японии не был применен принцип объявления государственных институтов «преступными организациями», принадлежность к которым автоматически означала подпадение под ту или иную категорию репрессий. Наконец, в Германии капитулировала только армия (акты о безоговорочной капитуляции были подписаны фельдмаршалом В.Кейтелем в Потсдаме и генерал-полковником А.Йодлем в Реймсе), а в Японии соответствующий акт был подписан отдельно от имени правительства (министром иностранных дел М.Сигэмицу) и от имени независимого от него, согласно конституции, Верховного командования (начальником Генерального штаба Ё.Умэдзу)5. Последнее законное правительство Германии во главе с рейхспрезидентом К.Дёницем было арестовано союзниками во Фленсбурге 23 мая 1945 г., после чего Германия в течение более четырех лет жила без центрального правительства. В Японии же кабинет министров и парламент были сохранены в неприкосновенности, и им была обеспечена хотя бы формальная преемственность.

Коротко говоря, демилитаризация имела целью ликвидацию последствий прошлого, демократизация — обеспечение того, что оно не повторится в будущем. Свобода слова, печати, собраний и т.д. была, с одной стороны, утверждением одной из главных ценностей «свободного мира», с другой — «выпусканием пара», накопившегося за годы вынужденного молчания. Роспуск дзайбацу должен был предотвратить возрождение военно-промышленного комплекса и одновременно наносил удар по концепциям государственно-монополистического капитализма и государственного регулирования экономики, столь популярным в Японии до войны, но несовместимым (по крайней мере, на словах) с «духом» «свободного мира». Аграрная реформа ликвидировала или хотя бы существенно ослабила существовавший дисбаланс в землевладении и землепользовании, способствовала как экономическому подъему сельского хозяйства, так и формированию массы мелких земельных собственников фермерского типа, которые должны были стать одной из социальных основ новой Японии. Все это увенчалось разработкой и принятием новой конституции, написанной американцами, но в корне отличавшейся как от прежней японской, так и собственно американской.

Бесспорно, все эти реформы оказали положительное воздействие на экономическое, социальное и политическое развитие Японии, заложив его основу на многие годы и дав ему мощный старт в силу своего форсированного характера. Они были проведены без особых перегибов и «головокружения от успехов», что также способствовало их полному и успешному осуществлению. Но была еще одна важная причина их успеха. Э.Молодякова и С.Маркарьян верно отмечают: «Еще одним своеобразием осуществления преобразований было разделение функций между оккупационными и японскими властями. Первые определили содержание реформ, вторые проводили их в жизнь и отвечали за конкретные мероприятия. Поэтому у населения не возникало чувства неприятия реформ как чего-то чужеродного»6. Безусловно, большую помощь оккупационной политике оказали ее приятие императором (в ответ на сохранение института императорской власти, хотя и в совершенно другом статусе)7 и активное содействие государственного аппарата во главе с премьер-министром С.Ёсидой8.

Все это подводит нас к определению главных признаков послевоенной американизации Японии как нового этапа ее интернационализации. Во-первых, она проводилась под руководством оккупационных властей, но руками властей японских. В этом — принципиальное отличие от оккупационной политики Третьего Рейха, а также политики союзников в Германии до образования в 1949 г. германских государств. Во-вторых, новая правящая элита Японии понимала необходимость преобразований и вполне искренне сочувствовала им, хотя ее собственный реформаторский потенциал был значительно слабее, а проекты реформ гораздо менее радикальными. В-третьих, это была уже вторая интернационализация в истории страны, так что ее можно назвать реинтернационализацией. Япония нуждалась не во введении неких институтов, но в их реформировании (парламент) или восстановлении (партии, профсоюзы). В-четвертых, американизация в области экономики, управления государством, права и законодательства не была тотальной: она учитывала ряд национальных особенностей, которые не противоречили ее духу. В проведении реформ оккупационные власти активно использовали такие неамериканские, традиционалистские ценности, как почитание авторитета и повиновение властям, коллективизм, готовность к самопожертвованию и понимание примата общественных интересов над личными. Кроме того, искреннее принятие реформ большинством населения не вынуждало к насильственным методам их проведения — в Японии не было сопротивления преобразованиям, которое надо было бы ломать.

Здесь следует вернуться к сравнительному анализу мэйдзийской и послевоенной интернационализаций. Их несомненное сходство — в радикальном характере и форсированных методах осуществления, различие — в том, кто руководил и задавал курс. Мэйдзийские преобразования опирались на собственные национальные традиции, послевоенные — на чужие принципы и систему ценностей, но приспособленные к специфическим условиям Японии. Без этого приспособления они едва ли бы достигли желаемых результатов. И те и другие сыграли несомненно положительную роль. Отметим, что на полное усвоение первой интернационализации ушло гораздо больше времени, чем на усвоение второй, но без опыта предыдущей успешной вестернизации послевоенная американизация вряд ли бы осуществилась.

Но в то же время главное различие двух интернационализаций коренится в их духовных основах. Духовная американизация послевоенной Японии была задумана как тотальная: в области идеологии, культуры, быта и стиля жизни она стремилась зайти гораздо дальше, чем в области экономики и политики (говорим сейчас именно о реформировании исключительно по американскому образцу, а не о модернизации в сочетании с общедемократическими принципами!). Если мэйдзийская вестернизация была жестко подчинена «японскому духу», то лозунгом послевоенной американизации мог бы стать: «западный дух — западные знания» с преобладанием первого компонента формулы. Велико искушение сравнить преобразования периода Мэйдзи с Петровскими реформами в России, потому что их внешнее сходство налицо. Но важнее принципиальное отличие: Петр стремился «обустроить» Россию на европейский лад не только по форме, но и по сути, т.е. искоренить «русский дух», в котором он видел главного противника задуманных им реформ. Так что его преобразования скорее сопоставимы с преобразованиями в рамках послевоенной американизации Японии — и те и другие посягали не только на внешние формы и институты, но и на образ жизни и мыслей граждан. Интересно, что реформы Петра были известны в Японии в первой половине XIX в. и даже пользовались популярностью в некоторых кругах, оппозиционных сёгунату9.

Положительная роль Петровских реформ для истории России очевидна, хотя давно признано, что они не были абсолютным благом, т.е. имели не только положительные последствия. То же необходимо сказать и об американизации Японии. Конечно, в ней и до войны, и во время войны существовали такие явления, как коррупция, «черный рынок» и организованная преступность, но в первые послевоенные годы они приняли поистине гигантские масштабы. Полагаю, что дело здесь не только в тяжелой экономической ситуации в сочетании с невиданными ранее политическими и особенно гражданскими свободами. Культ благородного ронина-беззаконника, своего рода Робин Гуда, был традиционно присущ японскому сознанию, в то время как уголовный преступник, современный гангстер едва ли мог рассчитывать на сердечную симпатию. Однако в первые послевоенные годы в стране ненавязчиво насаждается культ удачливого героя «черного рынка», спекулянта или гангстера, индивидуалиста и аморалиста со склонностью к «красивой жизни» (этот тип блестяще воплощен молодым Т.Мифунэ в фильме А.Куросавы «Пьяный ангел», 1948 г.), который является если не примером для подражания, то по крайней мере заслуживает уважения и сочувствия. Нетрудно заметить, что этот типаж пришел непосредственно из голливудских гангстерских фильмов 30-х годов, наводнивших послевоенную Японию.

До войны Япония практически не знала наркомании — ее принесли сюда солдаты оккупационной армии. Для одних употребление наркотиков, стимуляторов и транквилизаторов стало средством ухода от тяжелой реальности и снятия психологических стрессов, для других (особенно для молодежи и богемных кругов) — способом приобщения к западной цивилизации, к моде «свободного мира», путем раскрепощения и освобождения от «проклятого прошлого»10 (напрашивается аналогия с модой на нюханье кокаина в предреволюционной России, но масштаб этих двух явлений не сравним). Однако проповедь гедонизма и сексуальной распущенности в послевоенной Японии отклика не нашла: реалии повседневной жизни менее всего располагали среднестатистического японца к гедонизму, просто не давая честному труженику возможности «прожигать жизнь». Напомним, что настоящая волна декадентского гедонизма (причем сугубо западного типа) захлестнула Японию в начале 30-х годов, став реакцией как на экономический, так и на духовный кризис: значительная часть молодежи (в основном городской и достаточно обеспеченной) не принимала торжества казенного национализма и насаждавшейся им этики11. Это было время «трех S» (sex, screen, sport) и занятного явления «мога» (от английского modern girl), чему гораздо проще подыскать аналоги в современной, нежели в послевоенной Японии.

Разумеется, все эти факторы сами по себе едва ли могут перевесить положительное значение послевоенных реформ, но такой тип интернационализации заставляет отнестись к ее методам более критически. Впрочем, минусы подобной духовной и идейной американизации и «переобучения» и «перевоспитания» побежденных (официальный американский термин «re-education») более всего заметны как раз на примере Германии12, а не Японии. Поскольку в Японии преобразования происходили в гораздо менее антинациональных формах, да и само отношение победителей к побежденным было несравненно лучше, здесь было меньше причин для развития их отрицательных последствий. Кроме того, для Германии, все-таки считавшейся (по крайней мере в догитлеровский период) частью «цивилизованного мира», это была первая интернационализация, поэтому она и приняла особенно болезненные формы. Япония уже знала, как отвечать на вызов цивилизованного мира, чего от нее ждут, что надо делать и как приспосабливаться к меняющимся условиям.

Кроме того, не следует преуменьшать и роль японских властей во второй интернационализации страны. Многие авторы, в основном марксистской и леворадикальной ориентации, обвиняли их в том, что они тормозят реформы и мешают прогрессивным американцам делать свое дело. Но правящая элита Японии (состоявшая из довоенных бюрократов, просто более низкого ранга) старалась по мере сил смягчить жесткость преобразований, внушив оккупационным властям, что опираться надо на нее, а не на «леваков», несмотря на все их сочувствие реформам. Заслуга правящей элиты в том, что американизация стала не столь тотальной и жесткой: Япония не отказалась от собственного прошлого в целом, хотя и осудила в нем многое. Была сохранена (хотя бы формально) преемственность управления государством; «чистки» имели довольно ограниченный характер и коснулись как «бывших», так и «красных»; была объявлена война политическому экстремизму вне зависимости от его ориентации. Наконец, именно политика правящей элиты смогла доказать победителям, что Япония не только больше не является врагом, но может и должна стать союзником, а потому и заслуживает соответствующего к ней отношения. Ее действия обеспечили массовое принятие и поддержку реформ, т.е. в конечном счете их эффективность.

Необходимо остановиться еще на одном спорном и даже болезненном вопросе — об оккупации как гаранте и движущей силе интернационализации. Впечатляющие результаты послевоенных реформ в Японии заставили многих считать, что именно режим военной оккупации наилучшим образом обеспечивает успех радикальных преобразований (приводился также и пример Германии, хотя, как было сказано выше, эти два случая отнюдь не идентичны). На рубеже 70 — 80-х годов имела место интересная полемика по этому поводу между А.Яновым и И.Шафаревичем. Первый заявил, что единственным спасением для СССР явилась бы оккупация его странами НАТО и проведение реформ по американскому образцу для Германии и Японии. Второй не без оснований называл Янова государственным изменником, поскольку уголовный кодекс любой страны именно так трактовал бы подобные призывы. Кроме того, для России слово «оккупация» ассоциируется и еще долго будет ассоциироваться исключительно с германской оккупацией 1941-1944 гг., которая явно никаких симпатий вызывать не может.

Некоторые апологеты оккупации решают этот вопрос просто: есть оккупация «хорошая» и оккупация «плохая», в зависимости от того, кто кого оккупирует. Японии, по их мнению, «повезло с оккупантами». Но все-таки следует помнить, что любая оккупация есть навязывание стране и ее народу чужой воли, более того — воли победителя. Поэтому признать ее абсолютным благом автор этих строк не решается. Опыт послевоенных реформ в Японии, безусловно, заслуживает внимательного изучения и использования (конечно, при критическом подходе и с учетом всех специфических национальных особенностей), но едва ли следует сопровождать это апологией оккупации.

В первые десятилетия периода Мэйдзи в Японии пользовалась популярностью «теория ухода из Азии», выдвинутая известным просветителем-западником Ю.Фукудзавой. Потом о ней предпочли забыть. Создание сан-францисской системы безопасности, а затем завершение в 1952 г. американской военной оккупации и соответственно периода форсированной американизации поставили правительство перед необходимостью выработки новой стратегии действий Японии в Азии.

Внешняя политика кабинетов С.Ёсиды (1946-1954, с небольшим перерывом в 1947-1948) определялась полной зависимостью от курса США. Дипломатию И.Хатоямы — М.Сигэмицу (1954-1956) можно назвать качанием маятника в противоположную сторону: восстановление дипломатических отношений с СССР и социалистическими странами Восточной Европы, вступление в ООН (при поддержке СССР), расширение торговли с коммунистическим Китаем. Но только политика кабинетов Н.Киси (1957-1960) обозначила реальное возвращение Японии в Азию13, начало которому положили исторические визиты премьера в пятнадцать азиатских стран в течение одного только 1957 г.

Именно в это время широкое распространение получает формула «Япония — часть Азии». Активизация японской дипломатии в регионе нравилась не всем, особенно с учетом того, что правительство возглавлял бывший «военный преступник категории А», один из организаторов «экономического чуда» Маньчжоу-го в 30-е годы, а затем и системы военной экономики в самой Японии. Позиция Киси в отношении США отличалась большей самостоятельностью, чем Ёсиды, но недавно опубликованные материалы однозначно свидетельствуют, что он не только действовал с одобрения Вашингтона, но и непосредственно получал деньги от ЦРУ, в том числе на проведение своих избирательных кампаний14. Обстоятельства переменились, особенно с началом складывания в Азии «третьей силы», обозначившимся на Бандунгской конференции 1955 г., что и вынудило американскую дипломатию к более гибкому курсу в регионе. Ее основной целью стало не допустить дальнейшее распространение влияния СССР и коммунизма в Азии. В достижении этой цели Соединенные Штаты получили надежного помощника в лице Японии.

Перед Японией стояла еще одна важная задача: радикально исправить свой «имидж» в странах Азии, ущерб которому нанесла не только ее политика военных лет, но и последующие ответные меры победителей. Не снимая с Японии, точнее с японской армии и администрации, ответственности за совершенные ими в Азии преступления, напомним, что в годы войны добрая половина руководителей национально-освободительных движений в этих странах была на стороне Японии, в том числе такие лидеры, как Субхас Чандра Бос в Индии, Ба Мо в Бирме и Сукарно в Индонезии, а кроме того, японцы пытались привлечь на свою сторону также Д.Неру и У Ну. Этот круг проблем также исследован достаточно хорошо15. Нельзя не признать, что симпатии значительной части населения азиатских стран были на стороне Японии, которая, в силу имперских и колониалистских амбиций, не оправдала возлагавшихся на нее надежд, в частности, так и не предоставив полной независимости Индонезии. Послевоенная независимость Индонезии, Индии, Бирмы, Филиппин — дело рук бывших владельцев этих колоний, но это был вынужденный шаг, а не жест доброй воли: «хорошие» победители не могли безнаказанно лишить народы того, пусть и немногого, что им уже дали «плохие» японцы.

Антияпонские настроения стали насаждаться в регионе пропагандой союзников уже во время войны, но по-настоящему они укоренились только в Южной Корее и на Филиппинах. Остальные страны, прежде всего Юго-Восточной Азии (образовавшие в 1965 г. АСЕАН), по-прежнему относились к Японии с некоторым недоверием, но предпочитали ее присутствие влиянию США и тем более СССР. Япония в свою очередь стала их главным торговым партнером и инвестором и оказывала им значительную помощь: от компенсаций первого послевоенного десятилетия (которые во многом и заложили основу экономики этих стран!) до впечатляющей экономической помощи в наши дни. Но нас сейчас больше интересуют не внешнеполитические, а внутриполитические аспекты этого процесса.

В самой Японии первые десять-пятнадцать послевоенных лет были ознаменованы распространением представлений об ответственности только ее одной за войну на Тихом океане, в том числе в отношении азиатских стран. Постепенно в историографии, а затем в популярной литературе, беллетристике и массовом сознании появляются более сбалансированные представления о характере войны и отношениях Японии и азиатских народов, а также частично возрождаются идеи паназиатизма. Естественно, они возродились в совершенно ином качестве, с новой расстановкой акцентов. Главное внимание обращалось на историческое, духовное, культурное и цивилизационное единство народов Азии, прежде всего Индии, Китая и Японии. Об этом еще до войны многократно говорили и писали идеологи паназиатизма С.Окава, К.Мити и М.Рояма. Новый расцвет в Японии переживают исследования истории и культуры Азии и Дальнего Востока, понимаемой и трактуемой как единое целое.

Распространение таких воззрений, безусловно, отражало как изменение общей ситуации в Азии, так и начавшееся изживание американизации и ее последствий. Можно сказать, что с началом периода высоких темпов экономического роста японцы смогли задуматься не только о «хлебе насущном», но и о «душе». Поиск «души» привел часть из них (меньшинство) к призывам не только политически и экономически стать частью «свободного мира», но и раствориться в нем культурно и цивилизационно. Правда, здесь они очень быстро столкнулись с принципиальной проблемой выбора ориентиров: собственно американская цивилизация ничего не могла дать в культурном и духовном отношении, особенно стране с древними и глубокими традициями16, а культурное наследие Европы Япония не переставала усваивать с первых лет Мэйдзи (можно привести пример послевоенной моды на французский экзистенциализм, а также на Бердяева и Шестова как его предшественников). Кроме того, Япония уже не чувствовала себя только «акцептором» в области духовной культуры: мировое признание книг Я.Кавабаты, лауреата Нобелевской премии по литературе 1968 г., и Ю.Мисимы, неоднократного претендента на ту же премию, распространение идей дзэн-буддизма, десятки переводов книг Д.Судзуки, а затем и главы «киотоской школы» К.Нисиды говорили сами за себя. Это тоже составная часть процесса интернационализации.

В результате в 60-е годы Япония стала постепенно обращаться к своим «корням», вполне естественно находя их в Азии. В качестве частного, но вполне характерного примера можно привести «духовную реабилитацию» С.Окавы, философа, политика и «военного преступника»: ему было воздано должное как исследователю классической индийской и исламской философии, историку религии и переводчику Корана, а затем как пропагандисту единой Азии и только много позже как борцу против «белого империализма»17. В Японии все чаще и чаще проводились международные конференции по проблемам Азии (от древности до современности), постоянно увеличивалось количество исследовательских центров и изданий, специализирующихся на этой проблематике. Необходимо отметить подлинно интернационалистский характер этого процесса: толки о возрождении национализма в послевоенной Японии вообще были результатом непонимания или преувеличения, сознательно или бессознательно допускавшихся пропагандой ее бывших противников в войне.

Духовный и культурный поворот Японии к Азии зримо, т.е. в международном масштабе, обозначился с началом 70-х годов, хотя ему и предшествовали многие годы подготовительной работы. Способствовала этому и внешняя политика Р.Никсона, который, по верному замечанию М.Носова, пытался «покончить с психологической зависимостью Японии от США, заставить ее принимать самостоятельные решения и поставить отношения между двумя странами на уровень более равных и обычных отношений между союзниками»18. Определенный успех этого (впрочем, больше психологический, чем политический и тем более дипломатический) в 70-е и особенно 80-е годы породил, в частности, феномен «теории [уникальности] японцев» и «теории японской культуры», некоторые апологеты которых, не ограничиваясь постулированием уникальности японской цивилизации (основанной на рисосеянии!), утверждали, что даже мозг японцев действует по-иному, нежели у других народов. Книга главного пропагандиста этой «теории» Т.Цуноды «Мозг японца» была немедленно издана в Токио по-английски19, но за пределами Японии ее встретили в лучшем случае иронически. Более осторожные адепты подобных теорий (вроде К.Мацумото) предпочитают говорить об уникальности «дальневосточной» или даже шире — «азиатской» цивилизации, противопоставляя ее прежде всего миру «белых», будь то Европа ли Америка.

Характерной чертой «азиатизации» Японии 80 — 90-х годов является колоссальный приток в страну иностранцев именно из этих стран, прежде всего Кореи, Таиланда и Филиппин, а в последнее время из КНР. Именно за их счет так увеличилось количество проживающих в Японии иностранцев в целом: почти на 50% с 1985 по 1992 г. А количество студентов-иностранцев, обучающихся в Японии, за этот же период возросло в три раза20. Правительство активно поощряет приезд в Японию ученых, студентов и стажеров прежде всего из азиатских стран, отдавая им предпочтение перед жителями Европы и даже США, например при получении грантов или поступлении на магистерский и докторский курсы в университеты, по крайней мере в государственные21. Япония активно привлекает специалистов из этих стран, особенно молодых, тем самым демонстрируя добрую волю быть если не «старшим братом», то заботливым партнером и искренним другом. В то же время по крайней мере у части будущей элиты Азии формируются дружественные настроения к Японии, опыт которой там изучают и ценят.

Однако не секрет, что значительная часть граждан этих стран приезжает в Японию не за знаниями, а на заработки. Это дешевая рабочая сила, согласная практически на любую работу, составляет немалую конкуренцию местной, а наниматели (особенно из криминальных и полукриминальных структур) в погоне за прибылью нередко сами нарушают законодательство или снисходительно относятся к его нарушениям теми, кого они берут на работу. Несмотря на известную снисходительность властей к иммигрантам из Азии, к ним периодически применяются довольно жесткие меры, как правило, сводящиеся к депортации. Ежегодно публикуемая статистика депортации иностранцев из Японии22 на протяжении уже многих лет показывает одни и те же тенденции. Во-первых, абсолютное большинство депортируемых — граждане азиатских стран (без особой спецификации, очевидно, по дипломатическим причинам). Во-вторых, столь же явное большинство депортируется за нарушение законов о труде и несоблюдение визового режима (например, наем на постоянную работу без так называемой «рабочей визы» или пребывание в стране с просроченной визой).

Ориентацию Японии на молодежь азиатских стран трудно не признать удачно выбранной. Нынешние двадцати-тридцатилетние уже не воспринимают всерьез рассказы своих дедов о войне и о «японских зверствах», но зато сами они хорошо помнят серию демонстративных извинений премьер-министров М.Хосокавы и Т.Мураямы в 1993-1995 гг. перед правительствами ряда стран Азии за действия Японии во время войны. Они могут сами приехать в Японию, поучиться здесь (на деньги японских налогоплательщиков), посмотреть своими глазами, как обстоят дела в этой стране. Исходя из собственного опыта, автор берется утверждать, что по крайней мере студенты, аспиранты и стажеры из стран Азии встречают в целом сердечное отношение японцев, иногда прохладно-корректное, как, впрочем, и любые другие иностранцы, и почти никогда не сталкиваются с проявлениями недоброжелательства (исключение могут составлять корейцы, но это особая, до сих пор актуальная и болезненная тема).

Наводит на размышления и еще один частный, но весьма показательный пример: превращение в 90-е годы известного информационного журнала «Фото-Япония» (по крайней мере его англоязычной версии) из красочного рассказа о Японии как таковой в орган тихоокеанской дружбы и единства под новым названием («Pacific Friend»), которое говорит само за себя. Это приобретает особое значение, если вспомнить об известном пристрастии японцев ко всякого рода формулам и определениям. Например, лозунг «евразийской дипломатии» Р.Хасимото (1997 г.) был тщательно «оркестрован» постоянным повторением «евразийских» формул как журналистами, так и аналитиками, представителями научного мира и интеллектуальной элиты.

Идет ли речь о переходе третьей интернационализации Японии в некое новое качество или же мы присутствуем при рождении четвертой — «евразиизации»? Пока ответить на этот вопрос невозможно. «Азиатизацию» Японии в целом можно считать состоявшейся — в том смысле, конечно, что страна вернулась «назад в Азию», не утратив ничего ценного из того, что она приобрела благодаря двум предыдущим интернационализациям. Конечно, современный тип интернационализации Японии нельзя сводить только к ее «азиатизации»: интернационализация, особенно в случае столь богатой традициями и столь современной, развитой страны, является гораздо более сложным и многоаспектным процессом. Продвижение Японии по пути к «глобальной космополитической цивилизации» несомненно, но состоится ли «One World» в целом и сможет ли он «переварить» Японию, мы увидим только в следующем столетии, в следующем тысячелетии.

1 Япония: полвека обновления. М., 1995; Япония: лики страны в разные времена. М., 1994; статьи в журнале «Знакомьтесь — Япония» за 1994-1996 гг.

2 В японской литературе оно известно как нингэн сэнгэн (дословно «декларация человека»), в англоязычной как «declaration of humanity». Заявление было сделано по требованию оккупационных властей (требование составил Э.Рейшауэр). Текст заявления императора вырабатывался коллективно, но при его личном участии (см.: M.Nakamura. The Japanese Monarchy. Ambassador Joseph Grew and the Making of the 'Symbol Emperor System', 1931-1991. N.Y., 1992). Это издание, по сравнению с японским, исправлено и дополнено автором.

3 Этот феномен подробно исследован в коллективной монографии: Тэнко (Переход). Т. 1-3. Токио, 1959.

4 Автор основывается помимо прочего и на личном опыте знакомства с рядом видных ученых и бизнесменов 1910-х годов рождения.

5 На эту особенность, до сих пор не получившую должного истолкования, внимание автора обратил профессор Х.Вада.

6 Э.Молодякова, С.Маркарьян. Японское общество: книга перемен. М., 1996, с.73.

7 Лучшее исследование этого вопроса: M.Nakamura. Op.cit.

8 Об отношениях премьер-министра Ёсиды с оккупационными властями и лично с генералом Д.Макартуром существует обширная литература на английском и японском языках. Отметим: Сэкайси-но нака-но нихон сэнрё (Оккупация Японии в мировой истории). Токио, 1985 (материалы представительного международного симпозиума, посвященного 40-летию окончания войны; см. с.125-174, материалы секции «Макартур и Ёсида»); J.W.Dower. Empire and Aftermath. Yoshida Shigeru and the Japanese Experience, 1878-1954. Cambridge (Mass.), 1988, ch. 8-10 (книга получила высокую оценку в Японии и переведена на японский язык).

9 Х. Вада. Представления о России в Японии: учитель, враг, собрат по страданиям (Россия и Япония в исследованиях советских и японских ученых). М., 1986.

10 См.: L. Craig Parker Jr. The Japanese Police System Today. Tokyo, 1987, p. 169-170.

11 См., например: История войны на Тихом океане. Пер. с яп. Т. 1. М., 1957, с.307-308; M. Lachin. Japon 1934. P., 1934, p.81-100.

12 На эту тему существует обширная литература, из которой отмечу: R. F.Keeling. A Gruesome Harvest. The Allies' Postwar War Against the German People. Costa Mesa, 1992 (1st ed. 1947); J.Bacque. Other Losses. The Shocking Truth Behind the Mass Death of Disarmed German Soldiers and Civilians under General Eisenhower's Command. Toronto, 1991; U.Walendy. Methods of Re-education. Vlotho-Weser, 1990.

13 См., подробнее: А.Суэхиро. Кэйдзай сайсинсюцу-э-но мити. Нихон-но тай Тонан Адзиа сэйсаку то кайхацу тайсэй (Путь к новому экономическому прорыву. Политика Японии в отношении Юго-Восточной Азии и система развития). — Сэнго Нихон. Сэнрё то сэнго кайкаку (Послевоенная Япония. Оккупация и послевоенные реформы). Т.6. Сэнго кайкаку то соно исан (Послевоенные реформы и их наследие). Токио, 1995.

14 См., например: G.Davis, J.G.Roberts. The Occupation Without Troops. Tokyo, 1996; M.Haruna. Chronicles Link Kishi to CIA Cash (The Japan Times. 19.11.1997).

15 Из последних работ отмечу обобщающий труд: С.Хатано. Тайхэйё сэнсо то Адзиа гайко (Война на Тихом океане и внешняя политика Азии).Токио, 1996.

16 Радикальную критику «американской цивилизации» дал в своей работе (1945 г.) выдающийся итальянский философ-традиционалист Ю.Эвола: J.Evola. 'Civilta' Americana. Roma, 1983; англ.перевод (с сокращениями): The Scorpion. 1984, № 7, Summer.

17 С.Окава. Дзэнсю (Полное собрание сочинений). Т. 1-7. Токио, 1961-1974. В 1993-1994 гг. одним из крупнейших издательств Японии «Тюокоронся» переизданы его книги 1920-х годов.

18 М.Носов. Япония и внешний мир: вступая в мировое сообщество (Знакомьтесь — Япония. 1997, № 15, с.41).

21 Информация, полученная автором от одного из профессоров Токийского университета.

Бондаренко Иван Юрьевич

ОТВЕТЫ ОБЩЕСТВА НА ВЫЗОВЫ ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА: УРОКИ ЯПОНСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ

В.Молодяков

ТРИ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗАЦИИ ЯПОНИИ - ЧАСТЬ 1

ТРИ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗАЦИИ ЯПОНИИ - ЧАСТЬ 2